Памяти Лизы Х - [11]

Хотя в Ташкенте было относительно спокойно. Люди ходили на работу, тренькал трамвай, вечерами гуляли, в парках по воскресеньям играл духовой оркестр. Что-то ели, как-то одевались, перешивали, чинили обувь, текла простая жизнь. Местные газеты писали про басмачей, воров, отсталость нравов, успехах просвещения. Слова «враг народа» были больше в новостях из столицы. Ночных машин было мало, и это успокаивало.

— Лизанька, тебе письмо, — Эльвира протянула ей мятый конверт. Встала рядом, руки наготове обнять. Старалась не показать, что понимала уже, что там будет, в этом письме.

Письмо было от их кухарки. Написано детским старательным почерком, кого она попросила написать? «Отца взяли, квартиру отняли». Ее не тронули и дали полчаса — собрать вещи.

Кухарка вернулась в свою деревню под Казанью. Взяла с собой Лизины фотографии и немного вещей: бусы, книжку «Русские сказки», шелковые платки ее матери, сохранит, «если не отберут колхозные». Так что Лиза сможет взять, если представится случай. «На чердаке заховала, где иконы».

«На деревне голодно, мужиков повырезали, нас и татар. Когда будет хорошо, приедь, навести. Всем поклон. Берегись, пусть тебя Бог хранит».

Лиза молча протянула письмо Эльвире. Та быстро просмотрела, обняла Лизу. Так они и стояли в темноте, молча. Лизе сейчас казалось, что она давно это знала, как будто все произошло в один день, и с матерью, и с отцом, и не могло быть иначе.

Постучался сосед Владимир. Эльвира посмотрела на Лизу: не время?

— Заходите, Владимир.

Эльвира зажгла свет на терраске, поставила чайник на керосинку.

Лиза накрывала на стол, стараясь не смотреть на гостя.

— Вы поплачьте, — Владимир поднялся, — я пойду, вижу, что не вовремя.

— Останьтесь, не хочу плакать. Больше не захочу. Никогда.

— Она родителей вспоминала. У всех нас с родителями худо вышло, — Эльвира пришла на помощь.

Пришел Ходжаев, они шептались с Эльвирой. Лиза сидела с Владимиром за столом, крошила хлеб.

— Ваши родители умерли? Давно? — спросил Владимир и осекся, — ну не буду спрашивать, не буду. Извините.

— Владимир, расскажите, как день прошел? Что вы делаете на работе?

— Я сторож, в больнице. При кочегарке сижу. Сторожу дрова, уголь. Веселая работа, огонь горит красиво, саксаул приятно пахнет. Таким, знаете ли, бархатом старых кресел в театре.

— Я понимаю, да. Вы давно в Ташкенте, вы ведь не местный? У вас акцент, мне кажется.

— Почти десять лет. Я из Риги. Красивый город. Вы не были там?

— Нет, и уже никогда не буду.

— И я уже никогда не буду. Прошлое быстро наступает, раз — и нету.

Ходжаев вступил в разговор: прошлое можно много раз пережить, но со стороны. Это я как археолог вам говорю. Чужое прошлое, разумеется. Себе присвоить и пережить, как реванш за несвободу своей жизни. Ну это я в теории пустился.

— Не свою жизнь проживаем, и в прошлом, и в настоящем, — усмехнулся Владимир.

— А что такое своя жизнь? — Лиза вдруг рассердилась. Его усмешка, тайна, покорность. Он чужой, совершенно чужой человек.

— Вы заранее пораженец! Я не знаю, как вы жили, но вы пораженец! Вот я читала про альпиниста, инвалида, он поднялся на Эльбрус. Он своей жизнью живет, понимаете, он ее делает.

Владимир молчал, улыбался. Эльвира примирительно застрекотала: вот ешьте, пока горячее, один на гору полез, а другой больным помогает, чтобы уголь не украли. Что полезней?

Ходжаев рассмеялся: хорошее время, молодость! «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…».

Какую жизнь свою? Лиза осеклась. Той, московской Лизы, или Лизы Ходжаевой, дочки узбека и русской из кишлака? Ходжаев словно прочитал ее мысли, одобрительно закивал: Лиза, ты молодец, тебе любая жизнь по плечу.

Обсуждали, как Лизу пристроить. Чему учиться. Отец ее по новым документам большевик, герой и жертва басмачей. В университет сироту принимали без экзаменов, и аттестат у нее был отличный. Ходжаев предложил учиться на врача: всегда нужная профессия, при всех… — тут он запнулся, пытаясь подыскать слово, — при всех правителях. И занятие гуманное, не делит на своих-чужих.

Лиза соглашалась, привычка слушаться отца помогала ей не размышлять лишний раз. Ходжаеву виднее, здесь он живет, знает местную жизнь. И она втянется. Она не была очень близка со своими родителями, и это помогало ей сейчас принять Ходжаевых и доверять им.

Она управлялась по хозяйству, научилась быстро всему: лущить кукурузу, перебирать крупу, воду из колонки носила аккуратно, не расплескивала. Помогала Ходжаеву печатать на машинке, штопала с Эльвирой чулки. Добрые родители и послушная дочка. Осторожная Красная Шапочка. В лес не ходит, с волками не заговаривает.

В июле она начала работать санитаркой в больнице, первую неделю ее щадили: помыть операционную, перестелить кровати. Потом уже познакомилась с больными. Летом больных было немного, сердечники в жару умирали быстро. Лежали дольше те, которые с переломами, после операций.

Трудно было привыкнуть к запаху. Больничые запахи карболки, пота, мочи, кала, запахи больных тел преследовали ее ночью. Остервенело чистила зубы порошком, мылась щеткой, ей казалось, что она впитала эти запахи кожей, волосами, что она перенесет их на еду, на постель, что Ходжаевы чувствуют это и деликатно молчат. Но со временем привыкла, смирилась. Иногда прыскала эльвириным одеколоном на волосы.