Памяти Лизы Х - [13]

Иногда она думала, сколько в ней осталось той московской Лизы? Жизнь разделилась на безмятежное время до ареста матери и потом. Потом — было очень короткое сильное время перемен: поезд, Ташкент, Ходжаевы, однорукий сосед Владимир, ее новая комната, работа, университет.

Потом — это Лиза Ходжаева, племянница профессора, академика, санитарка, студентка.

За это короткое время Лиза стала взрослая. И какая-то немолодая. Ей не нужны были шалости юности, ветер в лицо, бури чувств, бесцельные радости, сверкающее громкое будущее. Ей хотелось прочного покоя, уверенного завтра, похожих друг на друга дней. Она даже полюбила рутину ее трудного быта: таскать воду из колонки, разжигать печку, керосинку, мыться холодной водой, скудно есть, просто одеваться. У нее появились новые привычки: доедать всё, остатки с тарелки подчищать кусочком лепешки, крошки со скатерти собирать в банку кормить птиц.

Быт требовал времени, усилий, она уставала после работы и учебы, но он спасал ее от воспоминаний. Жизнь, такая медленная в детстве, понеслась стремительно. Утренняя спешка, работа, занятия, ужин с Ходжаевыми, немного чтения на ночь.

Она читала «Жизнь Клима Самгина». Ее поразила мысль финской жены отца Клима, что у русских слишком много мыслей. Вот «у финна если и есть вторая мысль, то она лишняя». А ведь правильно, лишняя. Лиза старалась не заводить лишних мыслей.

От матери не было вестей. Про отца она прочла в газетах: академик, враг народа, выведен на чистую воду, расстрелян. Эльвира плакала, Лиза обнимала ее и не могла выдавить слез.

Вот она, моя первая большая подлость, думала она: похоронила отца заранее, когда прощалась на вокзале издали. Обижалась, что не подходил, махал рукой с перрона. И теперь не плачу.

В этот вечер помянули отца. Ходжаев положил на стол его книги, открыл одну, где была фотография, перед ней поставил рюмку и кусок хлеба. Эльвира положила букет гвоздик.

— По русскому обычаю будем.

Ходжаев встал с рюмкой в руке. Говорил высокими словами, медленно, с паузами, как лекцию читал. Говорил, что Лизин отец был для него и сокурсник, и учитель, и близкий друг, много помог ему, что Лиза может гордиться отцом. И что он теперь Лизе вместо отца, защита и опора по мере сил.

Обнялись. Помолчали.

Ночью Лизе приснился отец, будто идут они по венской улице, отец пятится, спотыкается, Лиза тянет его: скорей, скорей, перестань, иди вперед, нормально, как все!

— Ты, Лизанька, беги, я тут должен. А ты беги.

Подталкивал ее, а сам пятился, руки тянул, как слепой.

Лиза проснулась. Пошла на кухню пить, в спальне тихо плакала Эльвира.

Пришла зима, снега было много, холодно, ветрено. Топили большую печь в гостиной — черную, чугунную, с рельефами. Ходжаев называл ее Вавилонской башней. Часто заходил Владимир погреться, у него в комнате была только маленькая печурка. Он приносил саксаул, иногда немного угля. Ходили на трамвайные пути, вдоль путей росли дубы, собирали желуди, сухие ветки на растопку. Ходжаеву полагался мешок угля от кафедры, держали его на тераске, накрывали клеенкой. Всем соседям во дворе полагались кладовки. Но они пустовали, никакие замки не спасали от воров.

На зиму подвигали диван к печи, иногда Лиза спала на нем, в ее комнате было особенно холодно.

Зимой двор пустел, Ходжаев расчищал угол стола, насыпал хлебные крошки для птиц. Вокруг колонки громоздились наледи, их скалывали ломом. Возле ступеней Лиза находила трупики замерзших мышей.

Лизе нравилась ташкентская зима. Воздух был сухой, хрустящий. Дни ясные. Вдалеке блестели горы, среди голых прозрачных деревьев темнели карагачи. Окна домов светились теплым оранжевым светом. Вечерами улицы были пустынны, только на остановках толпились люди. В старом городе в махаллях было темно, во многих узбекских домах были только керосиновые лампы.

Больных прибавилось, старики с воспалением легких поступали почти каждый день. Зима пролетела для Лизы быстро, и в феврале она почувствовала, как сильно греет солнце, как резко стремительно наступает весна. Открывали заклеенные на зиму окна, чистили двор от старых листьев и мелкого мусора зимы.

Как-то раз во дворе к ней подошел сосед Матвей.

— Елизавета Темуровна, как у вас жизнь проистекает? Я слышал, вы на врача учитесь? Похвально. Кстати, я работаю в ведомстве, где помогают. Понимаете?

— Кому помогают?

— Помогают государство поддержать, а оно уже и помогает остальным гражданам. И вам, Лиза, помогает.

— В НКВД что ли? — неострожно ляпнула Лиза, и сразу осеклась, вспотели руки, обдало жаром.

— Какая вы прямая, Елизавета Темуровна, смущаете меня. Я вообще-то с просьбой к вам, у меня жена кашляет сильно, не спит, можно попросить вас посмотреть ее, вы ведь уже почти врач.

— Можно, пойдемте.

Дверь в его квартиры находилась в конце двора, где уборные. Дверь обита рваным дерматином, за ней сразу тюлевая занавеска, окна терраски закрыты бумагой, через нее проникал желтоватый свет.

Чтоб никто его не видел, как копошится. Лизе было и любопытно, и неприятно в его квартире, как будто в тайной зловещей яме. Воздух был затхлый, непроветреный. На подоконниках бутылочки с лекарствами, коробки с порошками, алоэ, зеленоватые потроха гриба в банке.