Память земли - [73]

Чушь. Боже, черт знает какая чушь! Сергей и без приклеенного к нему вранья лучше всех. Когда уж загорится высокой идеей, отдает за нее не только себя самого со всеми потрохами, со всем, что в нем есть прямого, чистого, но и собственную жену, собственную дочку отдаст, ни на секунду не задумавшись. Такому Голикову Шура прощает все, буквально обожает его — неуемного, принципиального, верящего.

Сергей в трусах стоял в корыте перед табуретом. Окуная в таз голову, скреб ногтями, изредка просил: «Дай воды промыть глаза». Шура лила из кружки в его мыльную, протянутую, как сослепу, горсть и всякий раз, будто это невзначай, опиралась то локтем, то ладонью о сухопарую мальчишескую спину мужа. Четыре с половиной года назад, до регистрации, она любила его гораздо меньше. Теперь же с каждым месяцем привязывалась все трепетней и, словно девчонка-десятиклассница, первозданней. Когда возвращалась домой и знала, что Сергей дома, чуть не бежала, замедляла шаги лишь потому, что неловко было перед прохожими. Она злилась, говорила себе, что нельзя так любить мужа, что надо обязательно держаться независимей. Так она и делала: без всяких поводов дулась или в самые неподходящие минуты супружеской нежности начинала возмущаться. Но много ли это помогало, если Шура была счастлива, что муж принес сейчас домой свои, еще не известные ей заботы, что шлепнул ее, жену, чуть лишь Мария Карповна скрылась за дверями; и это пристукнутое его ладонью место горело, точно припеченное июльским солнцем.

Покончив с мытьем головы, Сергей так же рьяно, «по-шахтерски», выкупался и, надев брюки, со вкусом натягивал штопанные Марией Карповной свежие носки. Шура перекрашивала в тазу в синий цвет старую светлую юбку, а он сидел рядом на крохотной дочкиной скамейке, наслаждался покоем.

Радость отдыха омрачалась лишь одним. Сергей самой кожей чуял приближение разговора с женой. Вопрос упрется в Орлова, которого она в последние дни ругала, а Сергей защищал. Она всегда, точно опытный прокурор, бывает отвратительно логичной, клюющей в самую точку, а он, Сергей, вечно должен давать показания. И хоть крушение мира, хоть потоп — от разговора ни за что не отделаешься. Действительно, Сергей услышал:

— Так что же у Орлова?

— Дело не в Орлове, — огрызнулся он, — а в тугой зимовке.

— То есть в тебе, — безапелляционно констатировала Шура. — Ты виноват в безобразиях.

Как раз здесь-то Сергею оправдываться было не в чем. Извините! Он-то знает, чем он занимался последнее время! И он стал излагать свою теорию, что если человек лежит в боевой цепи, то пусть лежит не для того, чтоб укрываться за буграми, а пусть, когда он не сволочь, бьет, совмещает прорезь с мушкой, а четкую, выверенную, как логарифмическая линейка, мушку — с врагом!

— Коровы насчет этих мушек считают так же? — холодно поинтересовалась Шура и, заметив, что Сергей скривился, отчеканила методически ровно, как она это умела: — Ты или разговаривай о деле, или ступай дрыхнуть. А кривиться брось. Весь район, даже наша глухая, зубврачиха, говорит про ужасную зимовку. Ты впервые толком узнал — и сразу затрезвонил о всякой отвлеченной ерунде. О мушках с логарифмическими прорезями… Тренькаешь, как на арфе, а под твой аккомпанемент некормленые буренки воют.

Сергей выпрямился, задел таз, плюхнул на себя, на пол.

— Назло ты их над головой понаставила?

— Выживешь, — сказала Шура. Проявляя свое женское самоутверждение, добавила: — Не дергайся, как козел, проливаешь. Нет уборщиц подтирать лужи.

Сергей переломил себя. Черт с ней! В конце концов он старший. Надо кому-нибудь сдержаться. Он стал рассказывать об оголенных от соломы крышах, об «Указании», под которым он, как последний лопух, ставил свою подпись; о колхозном счетоводе, который издевался над этим «Указанием» и, никого, ничего уже не боясь, крыл Голикова площадной бранью. Главное же, об иезуитской ситуации, при которой, видите ли, неэтично просить помощи у богатых волго-донских переселенцев. Пусть степняки пухнут, но будет соблюдена этика.

Шура отбросила теперь придирки, со страхом слушала. Хоть она и столкнулась за последние самостоятельные свои годы с минусами жизни, все же очень мало знала о безобразиях, значительно больше — о достижениях. Еще в Ростове, видя мелкие безобразия, она с негодованием вмешивалась в них, тормошила Сергея — работника горкома. Каким слабовольным ни был Сергей, а мог помочь — требовалось только превратить его из равнодушного в возмущенного. Сейчас было посерьезней, чем с недовешиванием в ростовском гастрономе или с лишением стипендии нуждающегося студента. Шура решительно сказала:

— Добить солому — дело твоей чести, Сергей! Ты ничего в этих сельских делах не смыслишь, как и я. Но мы не такие уж идиоты. Как конкретно добыть эту солому — можно разобраться по логике вещей.

Шурина логика была своеобразной. Шуру терзали десятки моральных, экономических, социальных вопросов, и поэтому она, требуя от Сергея конкретности, сама в абсолютно конкретный вопрос о соломе впутывала множество другого. Требовала, например, признать, что она и Голиков погрязли в каждодневном, мелком и не борются за важнейшее — за чистоту принципов своей страны. Скажем, принцип «каждому по труду» велик. Но собственный Шурин отец, которого она очень любит, даже чтит, получает деньги неприлично огромные. А двоюродный дядя Шуры, президент академии одной из маленьких республик, — еще больше, так много, что не выговоришь. Тогда как Шурины пациентки стараются не хворать лишнюю неделю, не упустить добавочного заработка — на туфли к лету или на борщ на сегодня; и еще над их головами коровы пожирают крыши!.. Если бы у дяди на его даче сгорела вдруг крыша, двадцать райкомов устроили бы аврал, починили ее за единые сутки. Дядя — крупный ученый, он сто́ит и большего, но нельзя же, чтобы принцип «по труду» делил советских людей на аристократов и плебеев, чтобы сотни хуторских ребят — детей, таких, как Вика, — могли под самым боком у величайшей стройки мира оставаться без молока.