Память земли - [40]

2

Начальник одного из таких карьеров — постоялец Щепетковых, Илья Андреевич Солод, поужинав, сидел с газетой у себя на квартире. Был он крупногубый, крупнолобый; волосы надо лбом росли уже редко, а на висках еще буйно и поэтому торчали рогами. Сейчас он взъерошивал их пятерней, тихо сидел в пустом зале.

Как и для тысяч людей, в эти дни разворота стройки неожиданно повернулась его жизнь. С детства работал только на заводах, только в больших городах, и вдруг — хутор, вернее, глухая степь за хутором… Он потирал примороженное ухо, ставшее горячим, мягким, и думал о несусветных планах, спущенных его карьеру. Было похоже, что, давая такие планы, управление хотело не только удивить, но и потрясти приезжающих экскурсантов, как потрясло их всем масштабом стройки, всеми громыхающими, невиданными дотоле шагающими экскаваторами. До приезда сюда Солод жил вольготно, отвечал за один-единственный, закрепленный за ним станок. Он привычно ходил в почетных знатнейших людях завода и с чувством пролетарского, вроде бы дворянского, своего превосходства посмеивался над дружками юности, давно уж пребывающими в директорах. Теперь же, влипнув в их шкуру и увидев, насколько это не мед, он изумленно ругался, и то не вслух, а мысленно, так как основным составом на карьере были женщины. Но в Солоде-коммунисте, потомственном производственнике, ответственность была отформована и отлита эпохой настолько железно, что стала почти подсознательной, присущей ему, как его седеющая на «рогах» шевелюра или музыкальные к машине руки. «Надо — выполни».

Это было ясно. Но туманными были его отношения с хутором. За работу на карьере Солод выплачивал живые и притом большие деньги, поэтому женщины валили к нему, хотя в колхозе появились собственные неотложные задачи по вырубке леса. Солоду было неловко смотреть в глаза Щепетковой, которая оказала ему в доме гостеприимство, но смешно же было на этом основании отказываться от рабочих…

Местный райком прикрепил его по территориальному признаку к парторганизации колхоза, и сегодня Дарья Черненкова пригласила на правление, куда вызывали колхозных коммунистов. Назначали на семь, сейчас было шесть. Илья Андреевич так намерзся за день в кепке и демисезонном реглане, не приспособленном для степи, что, даже поев горячего, не сдерживал дрожи. Казалось, и сейчас по прикрытым векам сечет острый, как стальные опилки, снег, забивает ресницы, брови. Глаза поводило дремой, но Солод упрямо читал, а в «антрактах» разглядывал свой залик.

В доме Щепетковых все для него, рабочего человека, было чудны́м: разговоры о пчелах, что зимуют тут же, под полом, о вине, которое хранится не в бутылке и даже не в бутылках, а прямо в двух кадках под рядниной и, как говорят, может забродить… Тесто здесь месили в деревянном, долбленном из цельного ствола допотопном корыте, а рыбу ели ту, что попадается в вентерь в ерике за садом… Недавно Илья Андреевич собирался на экскурсию в Европу, чтоб увидеть необычайное, а оказалось, что всего в четырехстах километрах от его Таганрога лежит незнакомая страна. Что он знал о колхозах? Что одни — миллионеры, а другие — отстающие? Но разве знал, например, об иконе, которая рядом с портретом Толбухина висит над кроватью бабки Поли? А ведь Поля не просто старуха, а бывшая подпольщица, кавалеристка, героиня гражданской войны.

Солод поглядывал из своего зала в кухню. Настасья Семеновна, с которой он решил идти на правление, еще не возвращалась. Тимур, начесав перед зеркалом чуприну, ушел в клуб, и в кухне были только Раиска да бабка Поля, эта министр-старуха, согнутая в пояснице под прямым углом. Раиска готовила уроки, а Поля накладывала на мешок заплаты — глазами в пяти сантиметрах от иглы.

Странный народ! В доме всего — хоть снабжай целый район, а старуха — главный распределитель добра — и секунды не разрешает себе отдохнуть, погреть у печи скрюченную поясницу. Ишь с каким удовольствием латает! И ведь мешок-то вовсе не нужен сейчас, сила мешка в том, что является он частью, атомом несокрушимого хозяйства!.. На столе лампа, поставленная в тарелку, чтобы вымытый, скобленный ножом обеденный стол не пах керосином. Лампа светит тускло, так как треснутое стекло облеплено почернелой бумагой. Каждый день перед потемками старуха отцарапывает обгорелую бумагу и, помазав трещину кожурой вареной картошки, наклеивает свежую, оторванную от газеты полоску. Солод купил на днях новое стекло и дал старухе. Та бережно положила подарок в ящик, а старое стекло по-прежнему склеивает с великой старательностью. Солод для интереса принес второе, но и оно попало в ящик, в запас.

«Скупость?» — спрашивал себя Илья Андреевич. Нет, наверно, психология, о которой раньше он знал лишь понаслышке и которая, как ему думалось, давно умерла вместе с сохой и личной лошаденкой. Выходит, не умерла! Живет, дышит это крестьянское уважение к вещи, за которую надо платить хотя бы копейку… Ведь муку, не меряя, сыплет бабка щедрой рукой в корыто, когда ставит хлеб; не задумываясь, режет на суп курицу, а то и индейку — свое!.. Своими были и разостланные по полу коврики, искусно сплетенные бабкой из лоскутов, и пирамиды ярко-оранжевых, чернополосых тыкв в кладовке, и незыблемый, сколоченный из двухдюймовых досок мучной ларь — как поставленный лет пятьдесят на свое место, так и занимающий его до сих пор. «А весной из этого всего, — думал Солод, — душа вон, кишки на телефон. Даже и зал не удержится!..»