Память земли - [29]

— Запишем по двенадцати, — повторила Римма.

С улицы входила Дарья Черненкова с Зеленской. За ними — Василий и Люба, которая шла на обеденный перерыв.

— С праздником! — еще от калитки закричала Дарья. — В садочке гуляете? Вот, девка, — тиснула она шагающую рядом Любу, — свекры-то у тебя! Чуть что — парочкой, и чужая инженерша им не мешает…

Мария Зеленская была серьезной. Вчера, когда комиссия разбивала хутор на участки и вырабатывала методику описи, Мария не очень понимала свою роль, соглашалась с каждым, кто бы что ни говорил. Теперь же она была обязана защищать интересы колхозников, и она спросила у Фрянсковых:

— Ну как? Все у вас правильно?

— Правильно, — сдерживая сипящее дыхание, ответила Фрянчиха, — надо б правильней, да некуда. Не ночью же, а среди бела дня, в открытую грабят.

— Прокурор! — засмеялась Дарья. — Талант гибнет. А за хозяйство не бойся, ты оборотистая. Построишься коло моря — будешь осетров разводить для базара.

— Разводили, хватит! И птицу, год с году, не разгибали горба, разводили, и скотиняку, и их вот, — ткнула Фрянчиха в насупленного Василия, — поразвели, чтоб они в солдаты шли, кровушку лили. И яблони эти, трижды распроклятые, развели. Возьму топор, порубаю все к черту, раз от государства такое спасибо колхознику.

Глаза Дарьи стали прозрачно-ледяными.

— Думай, — сказала она, — когда про государство ляскаешь. Чуть затронь тебя — враз антисоветщина…

— Дарья Тимофеевна!.. — с укоризной промолвил Фрянсков, протянул руку, словно отгораживая от Дарьи жену, но жена, обегая его руку, налезала на Дарью:

— Кого она пугает? Не пугливые.

— Да бросьте вы прискипаться, — попыталась сгладить Зеленская, — Ну сказали и сказали. Ты, милая, пиши себе, — подтолкнула она Римму.

— Я и пишу, — обрадовалась поддержке Римма. — Решаем тут, сколько лет этим яблоням.

— Дедовы яблони! — рванулась Фрянчиха. — По сорок лет им!

— Откудова столько, соседка? — не сообразив, изумилась Зеленская. — Ты ж сажала их, когда у тебя Ленька родился. Сколько ему? Тринадцать? Вот и яблоням столько.

— Чиво-о?..

— Ничего! Правильно! — гаркнул на жену Фрянсков. — Хватит тебе брехать людям. Молодые яблони! А то, что я сегодня насчет голоштанных примаков от тебя слышал, то нехай, ты еще подумаешь…

Он плотнее насунул фуражку, зашагал на улицу. Зеленская подбежала к Фрянчихе:

— Господи, соседочка…

— Не трожься! — Фрянчиха отдернула локоть. — Вот оно когда тебя раскусила! Выпытываешь, кто родился когда, кто что сажает? С тобой, с пригретой гадюкой, хлеб-соль делили, приютили тебя. Все двадцать лет высматриваешь… по-соседски? Своего мужа нема, так чужих натравливаешь? Иди со двора, чтоб духу твоего шпионского…

— Мама, — только сказала Люба.

— Цыть, Любка!

Дарья первая повернула из сада, дернула Зеленскую за руку, гаркнула:

— Чего опустила голову из-за этих паразитов? Трусить их надо, а не воспитывать. Тридцать с лишком лет воспитывали. Хватит!

2

Люба смотрела, как городская барышня Римма Сергиенко измеряла стволы, Заносила в бланк цифры, опираясь коленкой о гладкое, отшлифованное добела днище баркаса, Римма не знала, что есть деревья старых Фрянсковых, есть — молодоженов. В саду было много рядов, и она торопилась. Пригибая голову, чтоб не стукаться о низкие ветки, она, техник Волго-Донской инвентаризационной комиссии, опоясывала сантиметром ствол за стволом: яблоню, сливу, жерделу с надгрызенным Любой янтарным натеком клея. У Любы задрожал подбородок, и она пошла. Василий догнал ее:

— Постой!

— На работу, Вася, пора. Вася!.. — Она ткнулась лбом в его плечо, в неспоротую с шинели шлевку погона.

— Ну! Ну! — говорил Василий, трогая рукой ее голову.

— А все-таки мать неправильно делает, — сказала Люба.

Василий отодвинул жену от плеча, недобро прищуриваясь, спросил:

— То есть как это — неправильно?..

Глава восьмая

1

Еще неделю назад Люба была счастливой. Много чудесного узнала она за время, что дал ей Конкин на устройство домашних дел. Дела, собственно, кончились в послесвадебное утро, когда она вдвоем со свекровью перемыла гору посуды и прибрала в доме. Остальное — знакомство с хуторскими родичами, жизнь в шумной семье — было длительным, особенным праздником. Смущение перед собой и окружающими, которое испытывала Люба, перестав быть девчонкой, став женой своего мужа, переключалось у нее на чувство покровительства к Василию, тоже сбитому с толку своим новым, семейным положением. Это покровительство смешивалось в душе Любы с ощущением, что Василий все, же старший, как муж, что он более главный из них двоих. Люба особенно чувствовала его превосходство, когда он рассказывал про свою службу шофером в краснознаменной танковой дивизии, про незнакомую Любе чужую страну и чужие тамошние порядки. Раньше она знала Василия только по письмам, а сейчас, слушая его рассказы о гарнизонной службе, об уставах, караулах, с радостью убеждалась, что ее Василий — герой, что он о самых суровых вещах говорит как о легком, совсем обыкновенном. Она перебивала, трогая мужа за большую, по-юношески еще припухлую руку, лежащую у нее на колене:

— И это всю ночь так и стоишь с автоматом, хоть мороз, хоть ливень?