Память земли - [25]

Голиков оскользался, и рука Конкина, что проталкивала его между сугробами, только мешала. Навстречу попадались женщины, идущие от колодца с обледенелыми ведрами. Давая дорогу, они перед самым лицом Сергея отворачивали на сторону коромысла, и в их ведрах, чтоб не расплескивалась вода, плавали струганые деревянные крестовинки. Женщины уважительно здоровались с Конкиным, враждебно обмеряли глазами Сергея.

— Замечаете настроение? — спросил Конкин. — Приехали б вы прочитать лекцию про любовь-дружбу или даже о госзайме — бабочки б ласковей на вас смотрели.

— Конечно, — согласился Сергей, — тяжело расставаться с таким местом, как ваше. Вы небось сами жалеете?

— Да ну! — Конкин хлопком ладони вышиб из мундштука дымящийся окурок. — Вы думаете, я об этих садах жалею, о такой ерунде? Да наоборот, хочу поскорей на их месте голую степь видеть, сдать ее под море. Мне лично сады эти — хоть огнеметом. Другие повырастут! Ведь, чувствуете, планету начинаем перестраивать!

Сергей остановился, внимательно поглядел, приподняв пальцем козырек кепки.

— Чего удивляетесь? — озлился Конкин. — Что я про планету?! А вы ответьте: мы Ростовскую, нашу с вами конкретную, область начали перестраивать? Пусть небольшое еще море, но создаем! И у соседей, в Сталинграде, наметили создать, и в Куйбышеве! Мы, конечно, не знаем, когда начнется перестройка всех степей по Советскому Союзу, по Китаю, по Индии. Может, через тридцать лет, через сорок даже. Наверняка и в том, что уже строится, пооткапываем тыщу ошибок. Да пусть хоть десять тысяч, но главное — почин есть! Наступление объявлено! А дальше, через эти сорок лет, смотри, Соединенные Штаты подключатся, Австралия. Ведь капитализм-то невозможен до бесконечности.

Сергей отчего-то заволновался, тиснул Конкина за талию:

— Слушайте, вы не под Нагульнова работаете?

— Нет, под Маркса, — ответил Конкин.

Он смотрел в зрачки Голикова, объяснял:

— Кто, кроме партии, поднял бы все это? Не оправились с войны, знаем, что нам еще худшее готовят — атомную. И строим! На счастье людям, уже вперед на ихнюю жизнь в коммунизме. А такая слизня собачья, как ваш Петров, заявится и начнет гундосить: «Согласно постановлению от такого-то и растакого-то числа описываем вас, нижеследующих»… Это домохозяйке, скажем, Фрянчихе для которой бы, как в стихах, излагать про всю высоту!

— И про планету? — спросил Сергей.

— Конечно! Вы поймете, а Фрянчиха не поймет? Поймет!

В бытность политруком Сергей встречал таких солдат, как этот Конкин. Обычно пожилых старшин. Они имели много наград за безотказность в боях и уйму взысканий за чрезмерную резкость с начальством. Их прямота граничила с нарушением дисциплинарного устава, но это не останавливало их, готовых хоть головой в кипяток за торжество справедливости. Политрук Голиков никогда не умел кривить с таким солдатом или старшиной, когда лоб в лоб сидел с ним, бывалым, немолодым человеком, в узкой щели, а на спину сыпались с бруствера ошметки земли. Не хотелось врать и сейчас.

— Знаете что, — сказал он Конкину, пытаясь произносить это вроде с усмешкой, — не совсем ладно получается у меня с вами. Вы в поход на мироздание Фрянчиху организовываете и ту деваху накрашенную — Лидку, а я здесь в роли наблюдателя. Ну не совсем наблюдателя, а, скажем, поверяющего… Смотрю я на этих несущих ведра женщин-переселенок, за которых вы ратуете, на ваш красавец хутор, что завтра начнут описывать и весной сносить, а мысли мои и, так сказать, генеральные планы не здесь. Вот вы послушайте…

Сергей, как фронтовик фронтовику, стал излагать Конкину свою биографию, продолжая иронизировать над собой, как и положено, когда старший начальник решил вдруг излиться подчиненному. Конкин грыз мундштук, и Сергей все больше отбрасывал перед этим угловатым, в сущности, удобным типом наигранность, говорил все откровеннее. Видя интерес, Конкина, он делился так раскрепощенно, как за все дни знакомства не делился даже с Орловым, единственным близким человеком в районе.

— Говорите, коммунизм? — досадливо спрашивал Сергей. — Так ведь не пустят меня туда, у входа задержат за руку. Надо, чтоб каждый отчитывался перед людьми светлыми делами, не занимал чужого места, где коэффициент его полезности ноль целых, а стоял на своем посту. Секретарство — не мой пост! Понимаете?

Конкин молчал, и Сергей выдвигал новые доводы:

— Если мы поступаем всего лишь в спецшколу, мы держим экзамены. Кроме того, нас там проверяют на все лады, чтоб и дыхание — самое наилучшее, и сердце, и зоркость. А разве в коммунизм допустимо идти с тупым зрением? Я в вашем хуторе близорук. Я не даю здесь того, что могу дать обществу в другом месте. А я обязан заниматься тем же, чем вы, — работать в полную мощность!

Сергей говорил страстно, как прежде в окопах. Неважно, что был он сейчас в гражданском пальтишке, а не в стягивающей шинели и ремнях. В чем бы человек ни был, зачем придумывать обходные маневры, не объясняться по серьезным вопросам совершенно открыто?

Самовозжигаясь от ощущения, что он, вопреки всем условностям и рангам, смело решает наконец свою судьбу, Сергей сказал:

— Приезжаю в район, подаю заявление, чтоб освободили меня от секретарства.