Память земли - [2]

«Так на свадьбе и полагается», — думала Люба, поглядывая на Василия. Василий — копия отца. Те же мощные плечи, шея, только глаза огромные, как у матери, с яркими, свежими зрачками. Он в армейской ушанке с не снятой еще звездой, но уже в бобриковом пальто, в желтых, только что из сельмага, туфлях. Не умея освоить роль становящегося на семейную тропу человека, он глуповато, будто извиняясь за свое женатое положение, улыбался товарищам, что строили ему из толпы рожи и кричали: «Дуй, Вася, до горы!», «Не боись, Вася!»

Любе стало обидно за Василия, и она подняла голову как можно выше. Кожушок на ней приношенный, пятна, старательно оттертые бензином, лишь подчеркивали ветхость, но зато Люба знала, что ее ненадеванные боты, купленные еще на стипендию, сверкают, что стройные девичьи ноги обтянуты прозрачными чулками — заранее продуманными, присмотренными, еще с осени привезенными из Ростова. И это придавало ей силы.

Фрянсков-отец водочным подносом загораживал ей и Василию дорогу, говорил сиплым от родительской растроганности, от торжественности минуты голосом:

— Ну, выпейте, значит, за порядок в дому.

— За совет, семейную любовь, — заплакала Фрянчиха.

— Чтоб Люба народила деточек: мальчиков, девочек, — подсказывал «шлафер» Мишка Музыченко, играя на публику всей своей длинной, как живая жердь, фигурой, большегубым, крупнозубым лицом.

— Давай пей, Люба, — уже как свою подбадривали замужние женщины, — теперь все одно, считай, уж не барышня…

Люба, подчиняясь всему, глянула, как Василий берет с подноса рюмку, взяла свою и выпила одним глотком. Из машины понесли ее приданое.

Сястрицы Арины,

Беритя перины, —

затянула соседка Фрянсковых, Мария Зеленская, уже пьяным голосом, хотя еще только предвидела выпивку. Бумажная красная роза, такая же, как на четвертях с вином, как на грузовике, на латунной пробке радиатора, была в ее волосах, прикрытых на затылке кокетливо наброшенным шарфом.

Сястрицы Арины,

Беритя перины.

        А вы, девочки, пейте,

        На ледочек не лейте.

Ледочек растаить,

Нашей девочки не станить…

Зеленская притопывала, разводила над головой руки и в знак того, что гулянка уже началась, подмигнула Фрянчихе, полезла целоваться к Фрянскову. Из миски, в которой выносят гусям корм, на головы Любы и Василия сыпанули пшеницей, гривенниками, желто-стеклянными зернами кукурузы. Патефон в растворенных дверях заиграл марш Дунаевского, и гости, обивая сапоги ошметком веника, докуривая, нарочито задерживаясь, чтобы не показать друг перед другом поспешности, двинулись в сени.

Люба уже несколько раз заходила в этот дом, но впервые — молодой хозяйкой… В райцентре, где она училась, дома́ были почти все такие же, но этот в ее душе отличался ото всех, потому что здесь жил Василий.

Дом Фрянсковых, как большинство хуторских домов, — на две половины. Первая от входа — черная, а следующая за ней, именуемая на Дону залом, — парадная. В черной, предназначенной для стряпни, стирки и каждодневной жизни, хранился плотницкий и сапожный инструмент, на стене висел рыбацкий недоплетенный бредень, койки — под простыми солдатскими одеялами, для сидения — табуреты. Зал, как сверкающее небо от земли, отличался от черной. В зале — гнутые венские стулья, крахмальные скатерки, комод, крытый лаком, украшенный вазами; на подоконниках — фикусы, варварин цвет и под перевернутыми стаканами — отводки пандануса. Деревянные потолки крашены светлым маслом, пересечены во всю длину опорным брусом, отчего этот зал всегда напоминал Любе каюту парохода. На стенах, почти до потолка, непременные в каждом казачьем доме фотографии. Люба уже знала, где в ряду краснозвездных, застывших с шашками конников отец Василия в свои молодые годы; где родные, двоюродные и четвероюродные дядья; где, снятый еще на Карпатах, в бравой папахе и с пышными усами на молодом лице, дед Лавр Кузьмич. Среди галереи воинов — на почетном месте армейская карточка Василия, такая же, какую получила Люба в первом письме…

Одежду вешать некуда, наваливали на сундук к стенке, обклеенной обложками и цветными страницами журналов «Огонек» и «Советский Союз».

— Кидайте, гостечки! — кланяясь, просила Фрянчиха. — И шинелечки кидайте, и шалечки — они не подерутся. Где чье, после разберемся.

Женщины оправляли волосы возле только что внесенного, запотевающего с мороза трюмо, мужчины сбрасывали шинели, куртки, и на каждом — ордена или красно-пестрая, обернутая целлофаном колодка. Были здесь ордена и не на лентах, а на скромных серебряных винтиках. Люба знала: это за гражданскую еще войну, и поблескивают они на красногвардейцах самого Матвея Щепеткова.

Имя легендарного Щепеткова, своего же хуторянина, носит здешний колхоз; с Матвеем Щепетковым и с Любиным отцом ставили эти люди здесь, на хуторах, советскую власть.

И в Отечественную войну, как один, громко показали себя, свою лихость щепетковцы — кто в Донском корпусе у Селиванова, где и погиб отец Любы, кто в Кубанском у Кириченко.

Мужчины улыбались Любе — дочке своего полчанина. Они вынимали из карманов бутылки, несли их к столу, пошучивали, наступая на просыпанные зерна кукурузы: