Память земли - [19]

А еще раньше, девушкой, приходила она сюда, во двор к Алексею, не боясь ничьих разговоров, ни о чем, ни о ком, кроме Алексея, не думая, часами шепталась с ним под карагачем. Теперь карагач рубить…

Настасья чувствовала, как озябли в варежке ее пальцы, державшие железную щеколду. С площади, где гуляли девчата, доносило песню из фильма:

Потому, потому, что мы пилоты,

Небо наш, небо наш родимый дом.

Первым делом, первым делом — самолеты!..

Настасья смотрела на займище. Будто отпечатанные, рисовались под луной далекие вербы, памятные с тех пор, когда, детскими босыми ножонками наступая на колючки, ойкая, бегала она по ежевику, обрывала ее с цепких, режущих кожу плетей… Правее, у озера Зеленкова, где летом ребята ловят раков и когда-то ловила Настасья, проступали закованные в лед сухостои-камыши; угадывались на снегу бегущие от них стежки, по которым зимой волокут хуторяне срезанный камыш в свои дворы. Все было видно по-дневному четко. Даже пятна на лугах, на месте скирд, свезенных теперь санной дорогой к фермам.

«Завтра же начнем возить и от Бирючьих лиманов, — подумала Настасья Семеновна. — А то примемся ломать хутор — тогда не оторвешь на сено ни подвод, ни быков».

Хозяйский ум Настасьи Семеновны работал сам собой. «Часть народа, — решала она, — надо послать на сено, остальных — на вырубку леса. В степи и палка сгодится. Бригадирам дать распоряжение — каждого человека на порубку. Поснимать даже с мастерской и кузницы. Шоферам горючее выполучить, чтоб не стояли из-за нехватки бензина; пока дорога — весь лес перебросили бы на гору!»

Займище с гребенкой Конского леса, с заснеженными песками и болотами лежало внизу, видное до самого Дона, а далеко за Доном, километрах в сорока, опять на морозе светилось небо. Это великая стройка. Каждую ночь теперь непривычно светится тот край. Несмотря на луну, отчетливо стояло над горизонтом вытянутое в линию на десятки километров зарево прожекторов. Оно то пригасало, то, вдруг высоко взлетая, отрываясь от земли, вспыхивало в вершине сполошенными огнями.

Оттуда пойдет сюда море, затопит все, что лежит перед Настасьей, и даже самый колхоз, где она председательствует. Огни переливались, их отблески играли на стене дома, на балконных крашеных перилах. Ставил перила на место старых Алексей, и было это, казалось Настасье, совсем недавно… Несколько дней подряд, заезжая на час пообедать, строгал Алексей заготовки, но уже болел, через минуту всегда сбрасывал китель. Боясь показать, что это от слабости, деловито говорил:

— Настёнка! Подшила б подворотничок, чего ж ты? — И, огладив ладонью отструганный брусок, любовно обдувал и, вскинув в руках, примерял ровизну глазом, точно целился.

«Перила б не сломать, когда разбирать будем», — вздрагивая от холода, подумала Настасья. Она вошла в дом. Маленькие черные валенки сняла на половике у двери, в носках прошла к припечке, поставила валенки на горячие беленые кирпичи.

— Не спите, мама? — спросила она.

Мать Алексея, бабка Поля, рослая, надвое согнутая в пояснице старуха, чистая, как и всё в доме, жилистыми цепкими руками поставила на стол тарелку, высокий хлеб, сняла с печи кастрюлю.

— Я, мама, не буду есть, — почувствовав к свекрови острую жалость, сказала Настасья и, избегая внимательных глаз старухи, зашла в комнату-боковушку.

Там, на сундуке, спала дочь Раиска, на койке — старший любимый сын Тимур. Назван был в те недавние еще времена, когда детей нарекали даже Эдуардами и Эдгарами. Молодожены Щепетковы так далеко не пошли, но все ж, стремясь к необычному, особенному, записали первенца Тимуром, а позже, поумнев, устыдясь, стали звать Тимкой. Настасья наклонилась к густобровому Тимке, носатому, как Алексей, как все мужчины Щепетковы. Лоб его был прыщав лезущими от здоровья прыщами. На подушке, у щеки, лежала его большая рука, от приоткрытого рта пахло табаком. Мужчина… На двери залика, раздражая нарушением порядка, висело чужое пальто-реглан, из карманов торчали перчатки и зеленое кашне. Уже пять дней живет в залике квартирант Солод, приехал начальником каменных карьеров, открытых за хутором для стройки.

«Черт губатый! — злобно подумала Настасья. — Наших колхозников позабирал на карьер. А нам самим теперь позарез руки нужны рубить лес».

Она постояла около детей, переложила Тимкин пиджак, расправила кинутые комом брюки. Но тянуть с объяснением было нечего, и она вернулась в кухню, сказала, будто только что вспомнив:

— Нас, мама, переселять будут. Дело такое — все станицы переселяют…

2

Перед утром Настасья раскрыла глаза, не зная, спала она или нет. Ей хотелось не двигаясь лежать, но на кухне уже возилась бабка Поля, и Настасья, чтоб не говорить с ней, решила идти взглянуть на корову. Не любила Настасья свою свекровь. Не поделили они Алексея. С первого дня жизни молодых считала старуха, что сын облагодетельствовал неприметную, всегда исподлобья, из-под сросшихся бровей глядящую девчонку, что красавец сын, который с молодых лет ходит в начальниках, молча несет крест. А Настасья, отдавшая Алексею всю душу и мысли, никогда не подумавшая о чем-то своем, отдельном от мужа, по-женски безошибочного знала, что никто, тем более мать, не отдаст Алексею столько и что поэтому он безраздельно принадлежит ей, Настасье. Бабка Поля на людях всегда расхваливала невестку: дескать, «у Щепетковых все самое лучшее», но в семье не прощала ей сына. Может, если б Настасья хоть теперь уже поплакала перед свекровью, повинилась, все бы между ними наладилось, но она не делала этого из гордости за свое чувство к Алексею.