Память земли - [160]

Шагал он, думал о жене, которую затыркал, сделал, молодую еще, старухой, думал о жизни, которая затыркала его, хотя он за нее дрался, получил семь дырок, думал, как поговорить с Голиковым, которому поверил. Разве скажешь ему, что переноска кустов — заведомая брехаловка, что нельзя было не обмозговать это кровное, крестьянское во всех станицах, что поднять бы на позор, на тюкалку тех, кто возгласил подлые рапорты, что вынужден, он, Андриан, совершать правильное дело сподтишка, будто жулик, который ворует…

В первой же балке, должно, после выпавших где-то в степи дождей стояла мокрядь; Андриан месил ее, рядом бороздный бык Тишка переставлял раздвоенные, как рачьи клешни, копыта; меж клешнями звучно, напряженно вычвыркивалась грязь напополам с кремневой мелочью, а Тишка как взял в хуторе ход, так, не сбавляя, и тянул, как тянули все тридцать шесть пар… На эти «авто» марки «му-2» сколько уж сезонов зарились уполномоченные по мясозаготовкам, да, спасибо, виноградные крутосклоны трактором не обработаешь — закувыркается, — вот и отбивал колхоз заготовителей, спасал от ножа Тишек. А они прямо кулацкие. От рога до другого в размах рук. Загорбки в темных тигриных полосах, отъевшиеся, тугие, давят в ярма, тянут через балку, где любая техника сдастся. Любой грузовик — хоть подсунь бревно, хоть сбрось с плеч шинель, кинь под буксующий скат — втопчет, прошвырнет назад вместе с ошметками грязи, а перегретая машина, взвывая, паруя, будет все безнадежней зарываться, пока не сядет всем мостом.

У противоположного края стали проседать быки по колени, колеса — по ступицы, а останавливаться нельзя — засосет. Бабы покидали на подводы сдернутые с себя ватники, матерясь, работали кнутами, упирались плечами в бочки и, когда выбрались к подъему, окружили Андриана. Остановленные волы водили боками, дергались взад-вперед от сиплого дыхания. Фелицата Рагозина со своими адъютантками — мрачной Лизаветой Чирской и ясноглазой, яснолицей Марфенькой Гуцковой — все со сбившимися платками, заляпанные, дышащие не лучше быков, стали перед Андрианом:

— Выливай, Матвеич, воду, поворачивай назад.

Не умел Андриан балагурить, но тут, вытирая мокрую, как облитую, шею, улыбаясь, едва из-за одышки толкая слова, уверял, что перемелется — мука будет.

— Костяная? — спросила Рагозина. — Ты кто здесь такой? Здесь все равные; одна Настька бригадир, и та до выборов… Выливай, бабы, воду.

Лизавета, даже тихая Марфенька, увлекая других, кинулись к подводам, но бочки, заготовленные к крутой дороге, были привязаны к дробинам проволокой, взятой на закрутки, — сразу не вывернешь. Забыв на лице улыбку, так и улыбаясь, Андриан сдернул с подводы оглоблю, прихваченную на случай подважить колесо, вскинул над головой. К нему бросились дочки — Жанна с Таисой, с Евдокией — и секретарь комсомольского комитета Милка Руженкова. Заведующая клубом, она не имела отношения к винограднику, а почему-то напросилась идти с обозом.

— Андриан Матвеевич, отдайте, пожалуйста, — хватала она оглоблю.

Андриан отдал, пошел вперед, и женщины зага́кали на быков, повели дальше в гору. Под тонким наилком был мокрый, отполированный водой лед, копыта оскальзывались, быки падали на колени и даже от ударов поднимались не сразу, отдыхали под свист кнутов. Затем, качнувшись корпусом вперед, вскакивали, скреблись снова.

Спуск в следующую балку был резким, ярма ссовывались с загорбков вперед, налезали быкам на рога, на головы. Андриан гальмовал колеса, подкладывал под шины железные башмаки на цепках, гальмы, чтоб колеса не вертелись, притормаживались; под грязью был кремень, гальмы грелись, из-под них шел пар… В третьей, самой обрывной балке по дну играли ручьи. Андриан остановил обоз, спустился один, пересек низину, буруня по высокой, выше колена, жиже. Хотя выехали на кочетах, уже вечерело. Можно б над обрывом заночевать, в обозе шла арба с сеном, с водопойным корытом, но запохаживало на дождь, а тогда вовсе не пройти затопленными низинами, и Андриан приказал двигаться.

2

В конце лета, когда еще не падает с дерева лист, а рыба на тихой, похолодевшей глади всплескивается не от весенней свадебной резвости, а от сытости, от набранной силы, в станицах убирают виноград.

Хоть сотня метров, хоть больше до винпункта, а ловят ноздри сыростное свежее брожение — всегда веселое, как бы легкомысленное, заранее заставляющее улыбаться… За околицами, среди освобожденных от гронок, попрозрачневших лоз перекликаются голоса, фырчат машины, груженные штабелями ящиков. Руки женщин, резаки в руках, фартуки — все пропитано липким сахаристым соком, и пчелы не летят на цветы, уже редкие, скупые, а вьются здесь, тычут в сок хоботки. Крутится и детвора с пыльными сладкими губами, с раздутыми пузами, глажеет от винограда… Он навалом на брезентах. Отдельно — розовый, янтарный, сизый, терново-черный, подернутый необмятым дымчатым, густым, как роса, налетом; и девки рассортировывают его по ящикам — винные сорта небрежней, им скоро в давильню, столовые — гронка к гронке, а поверху в виде укрышки зеленые листы.

Не спят и во дворах. Любая старуха, что не доползет зимой от кровати до печи, срезает возле дома виноград, укладывает в круглые, плетенные из ивы корзины-сапетки, обшивает поверху мешковиной. Для базара…