Память земли - [134]

Продолжая морщить в благодушной ухмылке горбину носа, Орлов предложил Виктору Федоровичу оставить машину, пойти прогуляться; и Сергей не нашелся сказать, что это безобразие, что Виктор Федорович коммунист с тех еще времен, в какие Орлов был сопляком, что с партбилетом в кармане Виктор Федорович отстаивал для Орлова советскую власть, водил броневик в гражданскую войну, воевал и в Отечественную, в то время как Орлов с сорок первого по сорок шестой жил в Казахстане.

— Возмущаешься? — спросил Борис Никитич, когда старик вышел. — Зря. Я б на его месте не ждал подсказок. В шоферах давно, должен понимать. А что касается недовольства станичников, которых до срока попросим сдвинуться, то — скажем не для протокола! — чихать. Важно не настроение ихнее, а то, что они станут всеобщим маяком, — втолковывал Орлов, довольный и своей прямотой, и молчанием потупленного Сергея. — Конечно, в смысле наливов-разливов можно бы ждать. Но мы не гидрологи. Мы политики.

Все было верно, аппаратчик Голиков сознавал это. Но переселенцев — вначале равнодушных, безнадежно глухих, потом наконец поверивших честному слову Сергея, загоревшихся — следовало в шею. Всех! Вместе с их верой, с их разведками, с Любой Фрянсковой — еще робеющей, еще неумело звонящей в областной комитет.

— Бред какой-то… — произнес Сергей и стал объяснять, что это хуже убийства.

Убитый фашистской пулей, павший за свою родину — мертв, окружен славой. А выгнанный по вашей, Борис Никитич, методе взашей — он душевно опроституирован. Нет, он не станет врагом, он будет завтра же голосовать за любое решение, будет говорить с трибуны правильные слова, но он — уже порченый! — будет делать это неискренне, жить с двойным дном.

— Да неужели не видите, — дрожащим голосом спрашивал Сергей, — что вы растлитель?

Орлов молчал, знал: раздражение в разговорах допускать нельзя. Сергей тоже знал это, но не умел. И Орлов не без симпатии разглядывал его. Хорош все же хлопец. Пообтерся в районе, огрубел и разительней, чем прежде, напоминал Орлову его молодость. Да и в словах парня была какая-то истина… Орлов давно перешел к истинам другим — нужным в делах. Боялся он, что Голиков вернет его к былой беспокойной правде? Нет. Он без всякого Голикова помнил юношеские загибы, признавал их боевое звучание и в старых комсомольских песнях, и в новых книгах о народе — полновластном хозяине; считал верным, что за такие книги дают премии, но в служебной практике идеи этих книг не применял, считая, что излишняя демократия вредит практике, как вредит излишний сахар организму человека. Он еще до выезда знал, что внушить Голикову эти здравые взгляды невозможно. Но раскрыть их боевой смысл и привлечь Голикова к оперативной очистке дна он все же надеялся.

Надежда не оправдывалась. Было очевидно: желаешь или нет — придется любым путем дискредитировать Голикова, в интересах района. Это было противно. Грустно. Однако грусть — не помога делу, и Орлов с досадой смотрел в окно. Не выключенный Виктором Федоровичем мотор работал, сиденье подрагивало. Фигура Виктора Федоровича маячила на снегу за ветровым стеклом машины…

Орлову помог сам Голиков:

— Слушайте, а ведь вы мерзавец!

Реакции Голикова, по медицинской терминологии его супруги, бывали гипертрофированными. Матерно, без нужды, выругавшись, он повторил:

— Вы мерзавец!

— Ну что ж! — облегченно заключил Орлов, — Значит, будем окончательно портить отношения.

Глава четвертая

1

Слухи о приезде Зарного на торжественный налив моря подтвердились.

За сутки до его прибытия приземлился на станичный аэродром самолет с товарищами, которые осмотрели отведенный Зарному коттедж, кухню, беседовали с поваром, показали, где установить доставленный самолетом контейнер с продуктами. Еще за сутки до этого администрация гидроузла в десятый раз проверяла объекты и документацию.

Зарной прибыл поездом. В обед…

А ведь вместе с Аркашкой Зарным гонял когда-то Борис Орлов по стадиону; вместе — койка к койке, тумбочка к тумбочке — спали в молодежном общежитии, обоих за их активность выдвигал коллектив типографии на общественные посты. Ничего такого уж особенного не было в Аркадии. Членом райкома комсомола Борис стал раньше, чем он. И в члены горкома попал Борис первым. Когда Аркадий уехал по спецнабору в Москву на учебу, он вообще словно сгинул, а с конца войны выплыл, пошел вдруг и пошел в такую гору, что для Орлова оглушающим стало само имя — Зарной. В Ростове тот не появлялся. Орлов, когда работал в области, знал, что пролетал Зарной то в Кисловодск, то в Цхалтубо, приводя областное руководство в состояние готовности номер один, но никогда не останавливаясь. И вот — на тебе! — лично на стройке. Три часа уж здесь…

Борис Никитич сидел в исполкоме, обдумывал, как поступить. Смеркалось. Света он не включал, секретаршу отправил. Звонить Аркадию Филипповичу из квартиры не хотел из-за Ольги. Не ровен час, попадешь еще со звонком в оскорбительное положение. Хоть Ольга все понимает, но лучше не при ней это… Звонить днем было преждевременно: Зарной, конечно, принимал с дороги ванну, отдыхал. Звонить позднее тоже нельзя: часы ужина. С завтрашнего дня вообще не поймаешь: начнет ездить. Время только сейчас.