Память земли - [132]

— А вот молодцы-то! — восхищался он. — Чуть не стихами отгрохали: «Комсомольцы Челябинска салютуют создателям цимлянских волн». Четырнадцатая партия подарков за квартал! А, Сергей Петрович?

Было ясно, что он хочет нравиться, и это настораживало, но противно было настораживаться, подозревать в чем-то прежнего друга; да и близящаяся стройка уже дышала в лицо, привычно захватывала. Газик въезжал в хутор Соленый — «столицу» гидроузла.

Некогда занехаянный хуторишко, Соленый раскидывался теперь километрами деревянных инженерских домов, детских яслей, бараков, административных зданий, образовавших широченные проспекты, шевелящиеся потоками машин. Под могучей рукой начальника строительства генерала Адомяна — «князя Адомяна», как именовали его все, — проспекты сверкали витринами, транспарантами; но и от хутора, как бы для сравнения с новым, оставались то пощаженная топором яблоня, стоящая теперь между модерновым фотоателье и модерновой гостиницей, то опоясанный тоненьким кружевом балкона казачий курень, оглушенный шарканьем ног, говором, гулом грузовиков, сигналами легковых машин с номерами Ростова, Киева, Тбилиси, Москвы.

— Стольный град князя Адомяна! — провозгласил Орлов.

Сергею, Орлову, старику шоферу Виктору Федоровичу льстило, что именно их району принадлежала эта звонкая столица трудовой славы, что весь Союз, разгромивший Гитлера, охваченный счастьем новых — строительных теперь! — побед, дышал Волго-Доном, что люди, не остыв от одного боя, рвались к другому, мирному, из каждого закоулка страны слали сюда заявления, требуя места в шеренгах строителей; и Сергея с Орловым патриотично радовало, что заявления исчислялись на почте центнерами. Радовало, что волгодонцы гордо нарекали свои наспех сбитые барачные поселки поэтическими именами — «Рассвет», «Восход», старую Мартыновку произвели в «Мартыновград», а над дверями центральной соленовской столовки с овациями водрузили вывеску «Пятиморск», что означало — порт пяти морей, в первую очередь Цимлянского.

Сейчас это Цимлянское вышло из стадии вынашивания. Оно рождалось. Орлов с Голиковым как раз и ехали на место рождения.

4

Их глазам открылось не многое.

У плотины, на самом глубоком месте завтрашнего моря, было сухо. На сухом песке, на дне зияющего внизу котлована, дергались в работе экскаваторы впритирку к бульдозерам, к самосвалам, заволакивали низину газом. Еще дальше, отгораживая котлован от реки, высилась перемычка. Она удерживала льдины и волны, которые упирались в ее стену, были не видны отсюда Сергею с Орловым. Оба они давно знали, что Дон уже не весь течет к низовым станицам, что, как пушечно ни грохочут потоки в сбросных отверстиях, низовья получают теперь лишь сверхскупой санитарный минимум: девяносто — сто кубометров воды в секунду, а все остальное задерживается, становится уже морем.

Официально рождение еще не начиналось. Оно начнется, когда в котловане завершат работы, правительству радируется рапорт и голос Левитана сообщит в эфир, что пошло наполнение. А Дон Левитана не дожидался!.. Запертый, он вспучивал лед, подступал к гребням перемычки и, нависая тысячами тонн воды, грозил работающим в котловане бригадам. Проще простого было спустить воду, закончить недоделки в безопасных условиях, но весеннее снеготаяние могло поломать график, не заполнить «чашу» до заданной отметки — тридцать шесть метров. Поэтому генерал Адомян принял волевое решение — заранее копить воду, призвал котлованные и обслуживающие бригады уложиться не в отпущенные правительством полтора месяца, а в двадцать суток. Встречный план определился в пятнадцать, борьба пошла за десять, на тросах вспарусились лозунги, требуя декадного штурма. Перед Сергеем и Орловым плескалось поднятое на тросах полотнище:

Мы февраль понимаем так:

Это — решающий бой,

Это — десять бессонных атак,

Гремящих одна за другой.

— Силен хлопец! — восхитился Орлов Адомяном.

— А эти хлопцы? — показав вниз, на котлован, спросил шофер Виктор Федорович. — Пусть у них хоть через одного, а есть дома по ребенку. Это сколько получится сирот, если перемычка не выдюжит?..

Орлов не любил, когда говорили шоферы. Он через голову Виктора Федоровича наблюдал, как на морозном солнце бригады укладывали бетон, укрывали его брезентами, плоскими электроплитами, паросогревателями, создавая летние условия. Цементу не полагалось костенеть на морозе, требовалось схватываться по естественным законам. Подъезжающие по рельсам на платформах бадьи бетона были окружены огнями мазутных факелов, краны выхватывали бадьи из огня, взносили к недозаполненным клеткам арматуры.

Ни Орлов, ни Голиков, хотя гидроузел размещался в их районе, ничего для гидроузла не значили. Оба имели постоянные пропуска с красной поперечной полосой на развороте, что означало: «Въезд на все объекты в любое время дня и ночи», но это, равно как и лояльное к ним отношение Адомяна, положения не меняло, и поэтому ни один, ни другой не делали никому замечаний, глазели праздно. Постройки, которые Сергей видел здесь неделю назад, были уже снесены, и сейчас доламывалось остальное. Бульдозеры выворачивали фундаменты; тягачи волокли длинные хвосты недоиспользованной арматуры, царапая грунт этими хвостами, будто железные павлины; газорезчики огнем расчленяли, сваленные металлоконструкции; репродукторы на не снятых еще столбах задорно пели: «Карамболина, Карамболета, цветок прекрасный…» — и, обрывая пение, командовали, будто стреляя: «Диспетчер Дробат, ускорьте прием бетона. По вашей вине полторы минуты простаивает бетонный завод». Репродукторы глушили перестрелку вибротрамбовок, ковров, пневматических зубил, молотков, а в высоте, надо всей мешаниной грохотов и движений, кружили беркуты.