Память земли - [131]

— Не дури, я в конце концов муж…

— Можешь подавать на развод.

— Не дури… Не будь дурой.

— Именно не буду. Твой свитер на завтра выстиран. Вот он, над печью. Твоя постель на раскладушке.

Утром, не завтракая (плевать на ваши завтраки!), Голиков явился в райком и, раздраженно сняв трубку зазвонившего телефона, услышал голос Орлова. Орлов приглашал «прошвырнуться» на стройку, говорил так, словно никакой вражды меж ним и Сергеем уже нет, словно вражду эту растопило сегодняшнее солнце.

Действительно, солнце за окнами было особенным. На крыше гаража, на припеке, ярились голуби, скакали, дрались воробьи, и если б лист календаря не показывал, что февраль еще не кончился, следовало б думать о завтрашней посевной. Блики играли на лаке телефонной коробки, на цветном спиральном шнуре, по которому лился голос Бориса Никитича, самим своим тоном перечеркивая всякие трения.

Но выбор между позициями Конкина и Орлова Сергей давно сделал в пользу Конкина, и теперь это стало собственной позицией Сергея; а если по сути, то было это, как он увлеченно считал, позицией самого Ленина, потому что ничего, кроме интереса людей, строящих коммунизм, Голиков перед собою не ставил, и люди отвечали ему дружбой — уже почти ненастороженной, требующей лишь малых усилий, чтоб стала она до конца искренней, чтоб совсем уже рухнули преграды между ним и его подопечными.

Было чудесно ощущать это растущее с каждым днем товарищество, знать, что нет у тебя от хуторян секретов, не существует ведомственных тайн, все открыто! Ради этого можно идти на неполадки в семье. Можно жертвовать и аспирантурой. Можно — вопреки глухому ворчанию райкомовских аппаратчиков — давать команду: «Райком, на колеса», то есть не только самому оставлять кабинетное кресло и неделями жить в хуторах, но разгонять по глубинкам райкомовских инструкторов, завотделами, а заодно активистов райкома, чтоб поддерживали в колхозах и общественную разведку участков, и всяческие кружки по изучению поливов!

Пороха здесь Сергей не изобрел, требовал от аппаратчиков того, что в Отечественную требовали комиссары от политруков, и разница была лишь в том, что задача сегодня состояла не в уничтожении танков противника, а в оживлении черствых степей. Разорвав с Орловым, барахтаясь один, как щенок на глубине, Сергей выигрывал от барахтанья, активно постигал хозяйство.

В зимнем поле он не только отличал уже зябь от паров, но и озимую пшеницу от озимого ячменя. Мог при входе в овощехранилище, где отдавало землисто-спиртным духом, заметить: «Картошка-то у вас степляется». Уже мог, охлопав звякающего цепью купленного колхозом бугая, на глазок определить возраст, породу и — самое удивительное! — ощутить вдруг в себе мужичью радость накопления, которая уже без надобности, чисто для удовольствия, звала шагать дальше, вдоль ряда коров, доставать из кормушек силос, разминать, а когда бросить обратно — вытирать пальцы не платком, а о край яслей, спрашивая доярок, подкармливают ли свеклой, имеется ли соломорезка? Если не имелась, Сергей знал, что добудет, и опять с радостью охлопывал всхрапывающего бугая, кидающего тяжко-мясистой головой.

В общем, дела двигались, но им мешали трения райкома с райисполкомом. И вот Орлов неожиданным звонком приглашал на переговоры…

— Иду, — ответил в трубку Сергей.

3

Они поздоровались за руку, сели в газик Орлова рядом, на заднем сиденье. Сесть на свое хозяйское место спереди Борис Никитич посчитал неудобным, а устроиться сзади и посадить Голикова вперед было б излишней честью.

— Значит, на плотину? — полуприказывая шоферу, полуспрашивая у Сергея, сказал Орлов.

«Говорить с ним надо напрямик, — думал Орлов. — Без обиняков втолковать, к чему ведут его штучки». Но зазвать проехаться и сразу приступить к делу было не с руки, и Орлов пошучивал, держал себя в машине будто в кабинете, когда, пригласив на прием уважаемого человека, начинал сперва о здоровье, о погоде.

Это тяготило Сергея, в нем еще не вытравилось чистое, точно бы сыновнее отношение к Борису Никитичу… Хорошо, бывало, чувствовать в нем, в старшем, добрую к тебе силу, видеть, как его глаза, служебно-официальные, теплели при взгляде на тебя, любовались твоей непосредственностью. Сергея влекло не только расположение Орлова, но нравился сам по себе Орлов, его смешливое, доброе в разговорах с Сергеем лицо, доставляло радость пожимать при встречах твердую, крупную руку. Маленькая рука Сергея тонула в ней, и он, будто мальчишка, старался жать крепко. Смешновато, но он любил привычки Бориса Никитича, даже теперь помнил, сколько кусков сахару кладет этот человек в стакан чаю…

Сейчас Орлов курил, не начинал беседу, ради которой они выехали, и Сергей, касаясь его локтя своим, испытывал удовольствие и связанность. Все, чему раньше учил его Орлов, было обратно тому, что Сергей убежденно делал теперь, а все же в машине он чувствовал себя перед Орловым, точно солдат в самоволке перед выросшим на пути офицером… За стеклом уже плыли товарные станции гидроузла. Орлов, в отличие от Сергея, почти не бывал здесь, но, оказывалось, знал самые свежие цифры выгрузок, неизвестные Сергею, опять, как всегда и во всем, общелкивал его. Громоздкие, сгружаемые с платформ ящики оборудования веселили Орлова, он глазами выбирал среди них дарственные, с выражением читал вслух: «От рабочих Минска», «От горьковчан», «От Тулы», «От Сормова».