Память земли - [135]

Борис Никитич закурил и, прежде чем взять трубку телефона, засмеялся в пустом кабинете. Смех нужен был для настроя, чтоб, когда заговоришь, адъютант на том конце провода услышал бы в голосе улыбку, не уловил бы ничего натянутого, а, наоборот, такую привычную в адрес шефа уверенность, что побоялся б отказать и поднес бы телефон к шефу.

Все, что делал в жизни Орлов, он делал для партии; для нее и сейчас готовился к разговору. Это было не просто. В случае, если адъютант передаст трубку и ее возьмет сам Зарной, назвать его Аркашей, даже Аркадием было рискованно. Назвать по высокой его должности — значило самому оборвать былую дружбу, сразу расставить каждого по местам. Оставалось имя-отчество, а лучше, до первых ответных слов, которые определят отношения, обойтись без всего — назвать себя. А как здороваться? «Здравствуйте» — по собственному почину устанавливало отчуждающее «вы». «Здравствуй» — Зарной может счесть панибратством, взорваться. Нейтральное «привет» — еще хуже, совсем панибратская, даже разухабистая форма. Надо нечто достойное и одновременно гостеприимное: «На донской земле приветствует Орлов». Хорошо бы «Борис Орлов». А может, рискнуть: «Приветствует Длинный». Все друзья, Аркашка первый, называли Бориса в эпоху общежития Длинным…

Борис Никитич сидел за столом подтянуто, прямо. Голиков, этот школяр со спичками, скачущий по сеновалу, должен быть выгнан. Колхозы должны из орущих толп снова превратиться в колхозы, немедленно ехать, куда им рекомендуют. Он, Орлов, должен наладить переселение и возвратиться в областной центр, где принесет настоящую пользу. Этой пользе Орлов отдавал молодость и зрелые годы; не задумываясь, отдаст последнее предсмертное дыхание.

Телефонная трубка лежала на рычажках, способная за секунду разговора и вознести и раздавить. Может просто рявкнуть: «Уехал…» Может ясно объявить, что ты вышел в тираж, ты уже ноль: «А кто спрашивает?» И через минуту тишины, в течение которой фамилия просителя докладывается хозяину, ответить нагло: «Он занят». Молодые адъютанты всегда наглые и мгновенно схватывают, с кем говорят…

Орлов позвонил. Все было точно: отозвался молодой наглый голос, но Орлов владел собой; будто бы только что отсмеявшись, сказал, что Аркадия Филипповича просит друг детства… Мембрана потрескивала, трубку, вероятно, прикрывали ладонью, на том конце провода шла работа. Когда прозвучало хозяйское «да», Орлов громко сказал, что приветствует гостя на земле тихого Дона, назвал себя Борькой Длинным и, по наитию вспомнив бузотерское словечко «кшпромта», что когда-то означало неожиданную гулянку, экспромт, со смехом назвал это слово.

— А-а-а! — загремело в трубке, и этот заслуженный, подготовленный Орловым гром был сладостен. — Значит, «кшпромта»?! — гремела мембрана. — Ты, брат, откуда? Да ты, чертушка, кто же теперь такой?

Орлов еще до звонка решил не касаться по телефону этого вопроса. Сообщи до срока, что сидишь всего лишь на районе, — и, гляди, крышка. С той же бодростью, что Зарной, он прокричал, что, увидясь, все доложит.

— Ну давай уж, давай сюда! Машина-то при тебе?

2

Митинг, посвященный наливу моря, шел четко. Речи руководителей перемежались сбивчиво читаемыми речами ударников. Но зато выступления ударников были короткими; слушатели сочувствовали ненаторенным голосам, бледнеющим в первые мгновения лицам. Люди стояли так плотно, что от трибуны и вниз, до самых берегов, мог бы, не проваливаясь, катиться по головам шар, как катились возбужденные возгласы: «Ста-алин, Ста-а-а-алин», переходя на усыпанных народом эстакадах в боевое, похожее на «ура» наступающих батальонов: «А-а-а! А-а-а-а!!»

Сталин, в военной форме, нестареющий, смотрел с портретов, поднятый над полями голов. Он высился и далеко над эстакадами, изображенный на полотнищах, каждое высотой в полтора и в два этажа. Натянутые на свежеструганные сосновые бревна, кажущиеся снизу тонкими планками, полотнища просвечивались небом, сквозь них виднелась свежая древесина рам.

Митинги здесь любили. Привыкнув во вторую половину войны к салютам, люди по инерции и теперь жаждали правительственных сообщений, наград, заслуженного грома речей; весь гидроузел вспыхивал знаменами, оглушался оркестрами, когда перекрывали Дон или закладывали шлюзы. Сейчас праздновался первый шаг в заполнении «морской чаши», а то, что заполнение началось давно, было еще лучше — являлось перевыполнением! Страна не знала этого, а митингующие знали, это было их производственным секретом, радовало их — и стоящих у трибуны, и тех, кто тысячами громоздился на эстакадах, на лесах. Все с душевным трепетом, до хрипоты кричали имя вождя, аплодировали; операторы кинохроники снимали и людей внизу и направляли аппараты вверх на далекие «живописные» группы создателей моря.

Начало моря — нагромождение воды и льда — отблескивало там, где неделю назад зиял котлован, стояли конторы, в которых вчера щелкали счеты и проводили совещания. Заборы, склады, гаражи, купы верб были вчера снесены, земляные откосы плотины забетонированы, и с берегов потягивало кисловатым запахом сырого бетона и широкой воды. Перемычка, недавно отделявшая котлован от наливающегося в верховьях моря, была размыта, лишь в одном месте виднелся ее гребень; команда стахановского земснаряда переволакивала через гребень трубу.