Память земли - [115]

— От скромности не погибнете, — заметил Сергей.

Было поздно, временами с улыбкой заглядывала Инеса, которая умерла б, но не ушла бы из больницы раньше Сергея Петровича; входила Шура со своей тенью — пожилой процедурной сестрой, производила над Конкиным различные манипуляции. Как муж врача, Сергей понимал суть этих манипуляций.

Из частых жениных рассказов он нахватался специальных терминов, механически запомнил такие, как «облитерирующий эндартериит» и даже «конвекситальный церебральный арахноидит», а сегодня «спонтанный пневмоторакс». Это был язык медицинский. Но что касалось языка партийного, Сергей не знал, как называть свои разговоры с Конкиным.

Глава тринадцатая

1

«Морская чаша» — территория на границе двух областей, Ростовской и Сталинградской, — приводилась в состояние санитарно-гигиенического ажура. С краев «чаши», с шестисоткилометровой линии волнобоя, которая будет разбиваться ударами волн, спешно вывозились скотомогильники и людские кладбища. Стали на колеса и памятники древности. Развалины хазарского города Саркел, которые, не будь Волго-Дона, еще сотни лет лежали бы едва тронутыми, оперативно изымались со дна «чаши». Под аккуратными ножами археологов, под кистями, снимающими пыль, открывался быт ушедших с лица земли воинов-степняков, которые настолько любили коней, что не разлучались и по смерти, бок о бок ложились в могилы; и теперь благородные конские кости рядом с останками наездников представали перед глазами людей и фотообъективами.

Но это вместе с ржавыми кольчугами, с кинжалами было не такой уж древностью. На самой плотине, на срезах песка, обнажались, по выражению строителей, «детали» доисторических зверей. Задолго до этих зверей здесь появлялись моря и, просуществовав двадцать пять — тридцать миллионов лет, исчезали; на их месте возникали новые, кишели хвостатыми чудищами, летающими зубастыми ящерами и тоже исчезали; но все оставляли пески, на которых росли потом леса, плодились животные — современники первого человека. Они тоже исчезли. А пески как были, так каждый своим пластом и остались, получили название четвертичных аллювиальных, ергенинских плиоценов, палеогенов; стали объектом работы земснарядов, исчислялись кубометрами стахановских вахт, а в последние недели — стахановских штурмов.

Случалось, из спрессованных временем, искристых на морозе откосов экскаватор выворачивал двухметровую костомаху или чиркал, как по камню, по желтому, диаметром в добрую шестерню, позвонку. Иное крошилось ударом неосторожной техники, другое, незамеченное, опять заваливалось песком, чтоб уйти под очередное море — Цимлянское; над третьим ребята ахали, оттаскивали в сторону, чтоб по окончании смены отправить в красный уголок или инструментальную кладовку.

— Твою в дыхало! — поощрительно восклицали бульдозеристы, оглядывая какой-нибудь вывернутый трактором бивень мамонта. — Такой бычок долбанет под зад, и будь здоров!

2

Вместе со многими механиками Илью Андреевича Солода мобилизовали на двухдекадный рейд по очистке «чаши». Поставили Солода дежурным смены. Поручали ему, разумеется, не археологию, а одну из колонн, эвакуирующих антисанитарные очаги, кладбища.

Станичникам, которые желали лично перенести прах отцов, строительство выделяло транспорт, а могилы безымянные, бесхозные раскапывало и оттранспортировывало само. Хотя эти операции пресса не освещала, избегая на фоне великих созиданий упоминать о мрачных вещах, трехсменная работа велась здесь не менее героически, нежели на возведении плотины. Солод, как и механики других колонн, уход за машинами проводил на ходу, ибо для пересмен времени не отводилось, а связанные с ремонтом простои квалифицировались как саботаж.

Но при всей занятости техникой Илья Андреевич не мог не наблюдать окружающее. Из ям выходили на свет останки тех, кто верой-правдой служил царю, карал рабочие демонстрации, писался в девятнадцатом в банды, а потом со всей, быть может, крестьянской жилкой строил первые на Дону колхозы. Были, наверно, и знавшие Бородино, и даже те, что гуляли по Волге со Стенькой Разиным. Они открывались в виде трухи, почти пепла — рассыпались от движения воздуха. У входа в одно из кладбищ Солод прочитал выведенное на цинковой доске:

Такими, как вы, были и мы.

Такими, как мы, будете вы.

Многие, видать, любили при жизни выпить. С ними лежали стаканчики — граненый или гладкий, иногда франтовато синего стекла; а в головах — засургученная бутылка, сохранявшая на дне «усохшую» водку, которую, по слухам, распивали за помин души экскаваторщики и шоферы. Илья Андреевич ни разу не видел такой водки; может, ее и не могло оставаться, выдыхалась, но ребята за водкой охотились. Не снижая темпа работы, снимали мастерски точным ковшом мягкую, точно вата, дощатую крышку, и там, где грунт оказывался песчано-каменистым, сухим, глазам представало то, что некогда было человеком, его боевым снаряжением. Порой зеленела латунь сабельных эфесов, пряжек с поясных и портупейных ремней, даже мишура погон. Открывались и красногвардейские ленты истлевшего, но упрямо червонеющего шелка.

Еще недавно это было бы для Ильи Андреевича всего лишь музеем. Теперь же, после нескольких месяцев жизни в Кореновском, после рассказов бабки Поли об отступах, атаках, обо всей гражданской заварухе, он по-иному воспринимал эти эфесы и красногвардейские ленты.