Память земли - [113]

Никелированные ланцеты в стеклянном шкафу на стеклянных полках, прямоугольное пятно не натертого мастикой пола на месте вынесенного дивана, надпись на стене: «Тихо» — все не вязалось с тем Конкиным, которого знал Сергей. Да и Шура, едва ступила в палату, мгновенно стала другой — бесстрастной, больнично-спокойной. Она профессионально подержала запястье торчащей из-под простыни руки, показала глазами толстой пожилой сестре, что та может удалиться, дала распоряжение лежащему под простыней побольше кашлять. Мол, хотя и не хочется — надо.

Конкин начал кашлять, в банке захлюпало, и Шура произнесла:

— Видите, воздух выходит. Больно? Очень хорошо. Это расправляется легкое. Еще больней будет, когда отсосом станем откачивать.

Исповедуя принцип: «Пациент должен знать, что с ним происходит», — добавила, что через два дня, когда плевральный мешок начнет прилегать, она не разрешит открыть рта, а сейчас — кашлять, кашлять и разговаривать.

Выходя в коридор, приказала уже обоим: разговаривая, не касаться плохих служебных дел.

— Поскольку нет хороших, — улыбнулся Сергей, — будем молчать.

— Как нет хороших?! — окрысился Конкин. — Эх, заправляй районом не вы, а ваша супруга! Вот бы с кем сработаться!

«Все-таки удивительное хамло, хоть и больной! — думал Голиков. — Да, час назад доходил от кислородного голода. Да, был багровый и синий. «Синюшный», по словам Шуры. Но зачем мне это вечное его уже спекулятивное амплуа прямака-разоблачителя?»

— Не нравится! — констатировал Конкин. — Прокакаете переселенцев, тогда понравится!

В банке булькало. Сергей сказал:

— Решили лечиться — для того и орете, пускаете бульбы.

Конкин не ответил. Он был на том же взнесенном к облакам гребне, на котором вчера проводил исполком. Нет, был выше. Днем, умирая, видел он лицо в лицо свою прошедшую жизнь — содрогнулся от пустячности сделанного. Много шумел он в той жизни, вечно лез на рожон, а добивался успехов лишь одного-другого колхоза.

Но теперь возникало принципиально новое, невиданное, огромное! Разве не реально — так же, как вчера в Кореновском, поднять дух марксизма во всем районе? Район взбудоражен переездом, мысли разбужены, и народ отзовется на боевой призыв, как отозвался вчера в Кореновке.

А почему не реально, что откликнутся переселенцы и других районов?

Главное же, кто сказал, что ЦК, что лично Сталин не одобряет инициативу Дона, не призовут всех к такой же марксистской активности?!

Конечно, реально и другое. Квалификация «вождизм» со всеми последствиями… Жаль толкать на это Голикова, но еще жальче спокойные непартийным спокойствием станицы. Он, Конкин, любит Голикова, потому всегда бросается на него, тренирует. И сейчас — благо отпустило удушье, уходит к черту через трубочку — будет бросаться.

Сергей же шел сюда мирно посидеть у постели, сказать ласковые слова, в которых — известно всем — больные нуждаются; передать яблоки, которые, не вынув, так и держал теперь под халатом. Была у Сергея и тайная мысль: услышать о себе приятное, заслуженное позавчера в том же Кореновском. Разве там, в клубе, когда фактически деморализованные, никого уж не признающие колхозники отвергли пустошь, решили голосовать за трижды проклятый хутор Подгорнов, не именно он, не Сергей, убедил отказаться от пагубного шага и продолжать поиски?! Он редко бывал доволен собою, но там, даже в минуты самой речи, гордился своими дипломатичными доводами, и в голове во время речи мелькало: как будет хвалить его Степан Конкин, изумляться его находчивости. Хам с дыркой в боку!

— Вы, — сказал Конкин, и в банке забулькало, — уломали людей продолжать поиски. А каким именно путем продолжать, подумали? Вы — главнейший человек в районе. По номенклатуре главнее вас нету. А по сути безответственней вас нету.

2

В отличие от лежащего с дренажем туберкулезника Конкина, Сергей был здоров, юношески силен, потому не принимал ссоры, обиженно молчал. Обиде помогал внутренний голос: «Тебя не могут не прорабатывать критиканы за одно то, что ты руководитель». Этот голос сам собою появлялся временами с тех пор, как Сергей перестал быть студентом, сделался работником городского комитета в Ростове, потом секретарем райкома здесь. Голос звучал убежденно, чуть насмешливо: «Ты, брат, кто? Прожектер райкома или солдат райкома? Ты солдат! Зачем разрешаешь психопату Конкину лапать врученную тебе винтовку, лезть в затвор да еще и хаять твое боевое оружие?..»

Как легко с этим голосом, похожим даже по тембру на голос Орлова — человека реального, плюющего на интеллигентские самокопания.

Увы, порвано и с Орловым и с милой Ольгой Андреевной, давно перестал Сергей распивать у них вместе с Шурой чаи за их блистающим скатертью столом, на котором присвистывал не чайник, а гордость Орловых — самовар, уморительно отражая выпуклым начищенным пузом лица сидящих и всю комнату, где Сергея называли Сережей, где крупные руки Ольги Андреевны, с розовыми ногтями, с подушечками на тыле пальцев, подкладывали домашнее, только что из духовки печенье… Обсуждая любой вопрос, все до изнеможения спорили, так как взгляды обеих пар были положительно на все противоположными, но шум не переходил в ссоры, а Борис Никитич, старший за столом, владел талантом превращать запутанные вопросы в простые, трунил над Сергеем, делал Сергея этаким баловнем, которому разрешено выпаливать любые резкости, даже кричать, что всем и всяческим Орловым давным-давно уж пора сделать укорот.