Память земли - [111]

Довольный, что подсыпать в печь ему не запрещают, он все подсыпал и все больше вздрагивал. Из него выходил холод.

— Ох, у вас тут и садочки, затишки! Въехал до вас в хутор — прямо рай, курорты. А вы вдумайтесь, что у нас!..

Не отпуская Любу глазами, он рассказывал, как на ихние степные села с самой послевойны налетает «астраханец», каждый раз — будто специально — угадывает к наливу хлебов… Этим летом пшеница поднялась — раскрасавица. Народ уж прикидывал в головах всю бухгалтерию, радовался: каждая ведь зернина вымахала размером в кукурузину, налилась молочком, придавишь — аж прыснется! Ей бы декаду еще, чтоб завосковела, взяла б мучнистость. А тут подуло и подуло… За шесть дней сорок один колхоз — нищий. Картошка на огородах и та поварилась. Копнешь, а она морщеная, мертвая. Горячая вся.

Он шевелил разутыми пальцами ног и, подобострастно-почтительно обращаясь к Любе на «вы», жаловался:

— Главное ж, опять ката́строфа. Вы поезжайте степью, вы гляньте. Как в сказке.

Он объяснил, что снег сорвало, озимку раздело, уже рвет из-под нее почву, и ростки бьются, держатся на кончиках корешков.

— Ну, а сколько ж, объясните вы мне, продержатся?!

Люба со страхом слушала и опять представляла: что́ делал бы Конкин? Конкин врезал бы парню, что надо не скулить, а помогать возведению гидроузла. Она сделала то же. Сказала, что хутор Кореновский — рай и курорт — для того и уходит под воду, чтоб шла эта вода в степь, к корням пшеницы, к лесным полосам, которые навеки остановят «астраханца». Чувствуя, что получается складно, она набирала голос, втолковывала, что кореновцы отдают не только свой хутор, но даже собственные семьи ломают из-за Волго-Дона.

«Погоди, погоди. Но это ж так и есть! — вспыхнуло в Любе. — Это не просто агитация, это ж действительно!.. Разве я на собрании не потому рассорилась с Василем? Разве мы, целиком Кореновский и Червленов, не отдаем свое благополучие, чтоб спасать степные колхозы, которые мы даже в глаза не видели?»

— Ну и дураки, — неожиданно буркнул парень. — Воображаете, спасибо вам скажут?

Но его неблагодарность была чепухой. Главное было в том, что перенавязшие в зубах официальные фразы, если их произносишь сама, оказывались не такой уж выдумкой. Вообще не выдумкой! И, значит, Люба не зря корпит в Совете. И это не корпение канцеляристки, а действительно всенародные дела!.. Было позарез необходимо одарить других своим открытием.

— Да нет же, господи! — стала говорить она парню, но ему были безразличны ее слова, он приехал не за ними, а за сухофруктами, и она бросила его, вышла в коридор.

Из закрытого класса доносился размеренный, опытный голос доктора наук, которого приволок-таки Валентин Егорович Голубов. У выхода на улицу, под электрической лампой, стоял он сам. К сожалению, его нельзя трогать. Он поглощен сбежавшей женой, этой профессоршей. Такой глазастой, что в книге написали б: «как серна». А вообще-то как худая корова. Правда, завидно, красивая…

Сию минуту Люба тоже чувствовала себя красивой. Не только красивой, а безудержно смелой, удачливой. Она победила Живова, окончательно разорвала с Василем, открыла для себя смысл Волго-Дона, тот смысл, что превращал ее, канцелярскую крысу, в человека!

Этого мало. Ничего не пугаясь, она заступилась за Голубова и теперь испытывала к нему льстящие сердцу покровительственные чувства, глядела на него, освещенного летающей на шнуре лампой. Да, все-таки надо сказать о своем открытии!

Она приблизилась и, словно между прочим, сказала о парне, прибывшем за сухофруктами.

— За сухофруктами? — спросил Голубов. Его глаза походили на неживое стекло, губы, когда он спросил о сухофруктах, почти не пошевелились, а лицо он не отворачивал от поземки. Через секунду он словно бы вспомнил, что он — Голубов, и засмеялся. Сперва голосом, затем и лицом.

— Вот, девка, и дали мне прикурить.

Он сделал головой движение, каким всегда отбрасывал кубанку, и хотя кубанка сидела на забинтованной голове туго, на затылок не отбросилась, — этого не заметил. Ухмыляясь, сказал, что, уж поскольку не вышел в мужья, придется выходить, в двухсотпроцентные активисты.

— В активисты элита-рекорд! — Он цокнул языком, кривляясь, выламываясь в своей шутке.

Но Люба видела: это не такие уж шутки. Действительно, он притянул ее за отворот пальтишка, так что перед ее носом оказалась рука с глубокой елочкой шрама, и, не отпуская, дыша в лицо табаком, заговорил:

— Вертим же языками, как пропеллерами, что самое для нас дорогое-предорогое — это будущее. Так кто же теперь мешает тебе, Голубов, развернуться? Ни супруги, ни психологии с нею. Вот и переключайся полностью на это будущее. А мешающих подлецов крой по черепам дубиной; измочалишь дубину и мослы на кулаках — догрызай зубами!

Люба смотрела в обрамленные красными от стужи веками глаза, полные решимости бить по черепам, грызть подлецов, и совершенно реально представляла, что если б на всех континентах мира, на всех островах люди, которые против капитализма, вдруг сделались такими же, как Голубов, то капитализм за неделю был бы уничтожен. Давно был бы уничтожен и «астраханец», не дающий жить этому парню, что сидит у печки в ее кабинете, думая о своем пацаненке, о жене, у которой пропало в груди молоко.