Память земли - [106]

В первой же балке Радист начал по брюхо проседать в снег, за ушами, четко видные в отблесках стройки, проступили потеки, зачернелись по́том ложбины между шеей и лопатками. Все же балку, за ней подъем на бугор взял наметом.

На высоте бугра ветер давил будто резина, непокрытая голова Голубова замертвела, и он не ушами, а ногами, телом слышал под собой идущие толчками храпы, похожие на стук барахлящего мотора. Сознавая, что запаливает колхозного племенного жеребца, он работал каблуками и плетью. Зачем? Не знал. Ну, догонит грузовик, остановит. Что скажет Катерине, если не сказал за месяцы? Надо было гнаться тогда, с самого начала. А еще верней — не забывать: баба купит, продаст и пойдет объяснять очередному остолопу, какая она несчастная… И все равно — хоть потоп, хоть все вверх дном — ему нужна Катерина, только Катерина.

На подъеме второго бугра, где, по словам геодезистов, предполагалась граница будущего моря и суши, Радист оступился и, счесывая боком снег, оставляя широкую сглаженную полосу, заскользил вниз. Голубов выдернул из стремян носки, скатывался рядом. Они одновременно встали на ноги. Голубов попытался прыгнуть в седло, но животное не давалось, дрожащим, оседающим крупом пятилось книзу, все дальше от цели.

— В Христа! В богородицу! — хрипел Валентин, до треска в руке натягивал повод.

Не оступись Радист, может, и дотянул бы до профиля, а теперь никакая сила не поднимет его на бег. Поняв это, Голубов взялся за голову. Волосы были забиты снеговой крупой, на лбу намерз пот, уши одеревенели. Массировать их было делом долгим, требовалось немедленно вываживать Радиста, и Голубов потянул его за повод, на ходу натираясь снегом. Первым стало оживать здоровое ухо, потом израненная половина. Тогда он сбросил кожанку и гимнастерку, снова надел кожанку, а гимнастеркой обмотал голову, повел жеребца к дому.

Глава одиннадцатая

1

Не обошлось Конкину ни промерзание в бедаре, ни хождение в метель за курсантами. Всю ночь он прокашлял, уже не сопротивляясь Елене Марковне, виновато глотал ее чай, а наутро, задыхающийся, видя, что от районной больницы не отвертеться, собирался в дорогу.

Под окнами стояли две «Победы», Орлова и Голикова, и эмтээсовский трактор, наряженный сопровождать в райцентр автомобили начальства. Елена Марковна несла в машину Голикова подушку, тулуп, бутыль молока, укутанную в полотенце. Измельченный снег взвивался, словно бы паровал над обеими машинами; казалось, что внутри них кипятят воду и пар вырывается из-под остекленных лакированных коробок, взлетает легко и весело. Уже одетый, Конкин инструктировал Любу:

— Остаешься председателем. Обстановка такая. — Он протянул Любе телефонограмму, и Люба прочитала, что Орлов вызывает на двенадцать дня председателя сельсовета. На райисполкоме председатель должен доложить, куда в ближайшую пятидневку переселяются хутора Кореновский и Червленов.

— Работай. Никуда не езди. Отвечаю я, — говорил Степан Степанович.

В груди у него, как в гитаре, гудело. Говорил он трудно, поэтому Люба, и когда слышала, и когда недослышивала, понимающе кивала.

— Задача обоих хуторов, — наставлял он, — проводить решенное на вчерашнем сельисполкоме. Это ты знаешь. Как говорить с людьми — тоже знаешь.

Он отстранил Елену Марковну, берущую его под руку, подмигнул Любе и пошел к уже сигналящим машинам.

2

Оставшись одна, Люба не сразу направилась в Совет, сперва заглянула в сарай к козе и Соньке. Хотя перед козой лежали картофельные очистки, брошенные уехавшей Еленой Марковной, Люба подкинула еще и бурак, потрогала козу за плоский, прозрачный витой рог. Добавила сена кобыле Соньке, которой следовало есть побольше — за себя и за детеныша, что рос в ней, в ее распертом брюхе. Сонька и пила, несмотря на мороз, много, чтоб хватило на двоих… Сарай был плотным, но ветер находил сюда ходы. На стенах, под неприметными щелями, пушистились на бревнах серебряные полосы снега. Люба потрогала их пальцем, потопталась и, махнув рукой, вошла в Совет.

Там достала из перчатки переданный Конкиным ключ от сейфа, вставила в скважину звонкой стальной дверцы, чтобы в любой момент без суетливости перед посетителем вынуть из сейфа печать, приложить к документу. Затем с усилием села не на свою табуретку, а на стул Конкина и, услышав в коридоре шаги, придала глазам бесстрастное выражение. Появился бригадир полеводческой Герасим Савватеевич Живов — гроза, ругатель, от которого, было известно, плакали в бригаде колхозницы. Не зависевшая от него Люба и то боялась его. Он сонновато огляделся, словно комната была пустой, буркнул:

— Обратно нема.

— Председатель в больнице, — сказала Люба. — Я замещаю.

Живов всмотрелся, и Люба поняла, что этот короткошеий, по-бугаиному лобастый дядька никогда раньше не замечал ее.

— Мне справку заверить, — наконец произнес он, выложив заготовленный листок.

«Дана, — стала читать Люба толстые буквы, — участнику Отечественной, а также гражданской войны, что он за свою работу в колхозе ежегодно имел районные, а также областные грамоты. Дважды командировался в Москву на Всесоюзную выставку».

Все было так. Правда, на описи переселенческих домов он скверно проявил себя в идейном смысле, назвал переселение раскулачиванием. Но это не меняло отмеченных в справке фактов; Любе следовало дохнуть на печать, стукнуть по фиолетовой подушечке и приложить. Она обмакнула перо, вежливо спросила: