Память земли - [105]

Голубов, автор этого открытия, все больше убеждался, что Катерина, со своими киностудиями, консерваториями, и он, окончивший лишь двухгодичную послевоенную школу, условно названную институтом, были не парой. Он сознавал: его мужицкая сила, с первого взгляда поразившая Катерину, оборачивалась изнанкой — неотесанностью. Он считал, что в глаза Катерине лезли грубые его привычки, в уши — хуторские слова: «степ», «голуб», «твой полотенец», «моя ружье».

Он желал считать, что дело только в этом. Считать иначе — значило покончить с мечтой, что Катерина любила его хотя бы в Ростове. Катерине тоже удобней было думать так. Трудно признать себя истеричкой, закрутившей — с каким уж по счету — нелюбимым человеком.

Все бы, уверял себя Голубов, снивелировалось, когда бы не великая стройка. Не будь ее, он учился б тому, что знает Катерина, отдавал бы своей Катерине каждый вздох.

Но стройка тоже требовала каждого вздоха, и он выбрал стройку, готовил фермы к жизни на поливных землях. Домой он заскакивал лишь ночами, и то если не было отелов, ожеребов, окотов, опоросов. Когда же переселенческая кампания развернулась еще шире, он — член исполкома сельсовета, член партбюро, член колхозного правления — стал вдобавок директором курсов и вовсе ушел в волго-донские дела.

Смеялась ли жена над Волго-Доном? Нет. Наоборот! Голубов знал: она устала от недовольств, ухватилась сердцем за эту стройку, называла ее очистительной грозой, сотворением мира, но считала: стройка — одно, а хуторская мышиная возня — другое. Голубов видел: она стыдилась за него, носящегося среди кур и растерянных колхозников со своими курсами. Слово «курсы» она не выносила. Она обвиняла мужа в хвастовстве, в пошлой манере «выдирать жабры» всем и каждому.

Той работы «по подъему культуры», о чем он говорил в Ростове, не было. Место завклубом занимал комсомолец Щепетков, после него секретарь комсомола Руженкова, а про Катерину, прозванную в хуторе профессоршей, не могло быть и разговора. Ясно, не мед ей среди чужих, день и ночь одной в четырех стенах… Но он ведь умоляет работать на курсах. Нельзя же только листать свои книги! Он не знал их даже по названиям, и, когда их проглядывал, чтоб быть в разговоре под стать жене, получалось еще хуже. Вворачивая вычитанное словцо, видел, как морщилась Катерина. Он срывался на крик, орал: неужели она воображает, что те, кто до грамма позазубрил все это, делают для народа больше его, Голубова? Долдонят стишки про занюханную яблоньку под луной, про одну-единственную… А станичники этих яблонь сотни миллионов планируют. Вокруг всего моря! И море это не с воздуха в руки колхозникам падает! И животные, что выйдут на берега, тоже не с воздуха, а их растит он, Голубов! Он швырял ногой табуретку, спрашивал:

— Тебя саднит, что Вольтера назвал неверно? Так предположи, что я прибыл с Марса, что мы с тобой сошлись, а языки у нас разные. Ну и обучай, если любишь.

Катерина ладонями зажимала его рот, просила:

— Успокойся, милый. Ты прав.

— Знаю, что прав. Разговор не обо мне, о тебе.

Отрывая ее ладони, доказывал, что весь Дон живет грандиозными свершениями, кроме нее одной. Не выйдет!

Он восставал против всего. Против отношения к курсам, против отказа оформить брак, против нежелания иметь детей. В минуты любви он с раздражением смотрел на впалый девичий живот, на строгие груди никогда не рожавшей Катерины. Он в тысячу раз преданней полюбил бы эти груди, будь они сморщенными, в прожилках, выпитыми ее и его сыном.

Сегодня она сказала:

— Мы оба ошиблись. Я уйду от тебя, Валя.

Так говорила не раз, он к этому притерпелся.

Сейчас он придержал Радиста на своей улице. Отсветы гидроузла поднялись в полнеба лентами. Против его дома грудились соседи, подозрительно весело разговаривали. Заметя его, смолкли. Он с седла отшвырнул ногой калитку, въехал во двор. Соседка, молодуха Ванцецкая, крутилась возле общего плетня, оживленно глядела на непритворенные сени голубовского дома, на самого Голубова.

— Где Катерина Нестеровна? — тихо спросил он.

— А токо-токо уехала. На грузовике. С чемойданом! — стала докладывать Ванцецкая, стараясь поотчетливей, позвонче, чтоб доставить развлечение всем, кто слушал этот спектакль на улице.

— Должно, в Цимлу на базар, — говорила она. — Одну б малую минуту — и встретились!

Профиль на Цимлу — Ростов вился высоко по буграм, обходя балки, и Голубов рванул напрямую, на эти балки, перехватить грузовик. Не думая, что на глазах всех ведет себя последним из идиотов — брошенным, заметавшимся мужем, он поскакал не в калитку, а в глубь двора, на забор. У забора плеткой резнул жеребца под брюхо меж ног, по чувствительному месту. Позади щелкнули о сарай ледяшки из-под копыт; на прыжке, над забором, веткой жерделы сорвало шапку.

Радист не хотел удаляться от жилья, упорно сворачивал к хуторским домам. Валентин вывернул его голову к полю, и он скакал боком, подаваясь к хутору, зажав зубами удила, как тиски зажимают болт. Валентин обманул Радиста. Отпустив поводья, враз рванул на сторону, выдернул из зубов удила, врезал в угол нежных конских губ, и Радист пошел прямо, стал ронять красную слюну. Валентин гнал и гнал, горько ощущая, что ему среди всех бесчисленных заседаний, прений, руганок нужна хоть одна такая минута, чтоб его, точно малого ребенка, приголубили, прижали бы его голову к себе и сидел бы он с закрытыми глазами, не шевелясь, до конца доверившись… А потом много, очень много смог бы человек за короткое это счастье.