Память земли - [104]

— Осенями у нас, — говорил Валентин, — гуси на отлете. Ночью над бригадами: «Кы-гы, кы-гы». Смотришь на звезды: раз — какая-нибудь мигнула. Это гусь крылом закрыл. Раз — и еще мигнула. Значит, другой прошел. Все к морю.

— Я этих ваших гусей, — сказала Георгидзе, — как живых вижу. Вы не охотник?

— Малость есть.

— У меня отец был охотником. Мы в Крыму тогда жили…

Она заговорила про детство, про отца и мать, про старого в медном ошейнике пса на веранде; рассказывала, как училась то в консерватории, то в киноинституте, то в Литературном, и все было не то — все бросала; а возможностей было много, и они уходили, словно вода, когда несешь в пригоршнях и толкаешься локтями о все выступы…

Еще утром Голубов решил бы: «Бабочка с жиру бесится». Теперь слушал, жмурился от ее немигающих глаз. Такая красивая, ни на кого не похожая, а мир не понимал ее, бил…

Говорила и о муже. С прежним, режиссером, разошлась в Москве. Нового Валентин знал. Это был работник управления. Толковый агроном, хороший человек. Но жизни с ним не получалось. Он не любил Катерину. Сама не представляя зачем, она все еще цеплялась за эти безлюбые унизительные ночи. Сейчас, грубо называя вещи своими именами, Катерина говорила о нелепом, запутанном своем существовании, и Голубов без ошибки ощущал: женщина доверилась ему и не стыдилась жестоких слов, не хотела сдерживать годами накопленного горя. Он дослушал, за плечи повернул к себе Екатерину Нестеровну.

— Бросайте все к черту. Езжайте в любую станицу. Дел там — во! — Он размахнулся обеими руками, запел проходившую компанию. — Какое там море создаем! Получше, чем в вашем Крыму. Только с культурой у нас плохо. Вот и беритесь! Ну что вам здесь, среди брехни этой? Пропадете!

Она стояла, держась за рукав его гимнастерки.

— Хороший вы человек, Голубов, — грустно сказала она. — Очень хороший. Знаете что? Мне есть захотелось, я с утра не ела.

Они купили в ларьке кило хлеба, разламывали и ели. На прибазарном бульварчике, под фонарями, облепленными вьющейся мошкой, желтел гравий. Видно, насыпанный только сегодня, он был крупитчатым, с еще не подавленными, хрусткими под ногой ракушками… После победы, когда Ростов начал жить, устраивать среди обугленных развалин клумбы и дорожки, а демобилизованный Голубов сделался студентом, он по таким же рубчатым звонким под сапогами ракушкам ходил в институт.

— Правда, — усмехнулся он, — гравий студенческий?

— Правда, — убежденно ответила Георгидзе.

Усмехнулся он по привычке говорить с бабами в шутку, и ему стало отвратительно от своих ухажерских навыков. Оказывается, можно быть с женщиной и не лезть к ней под юбку, говорить о «студенческом» гравии и вообще не говорить — чувствовать, что она знает твои мысли. Голубов держал ее руку, ощущал взгляды прохожих, которые небось думали, что подвыпившая парочка не отыскала другого места, как под базаром… Доев хлеб, сидели, счастливые, на рундуке, в котором лежали свезенные с базара дынные и арбузные корки. Когда давно уже не слышалось трамваев, он довел Екатерину Нестеровну до ее дома.

Он, в сущности, не знал, кто она. Какой у нее характер, какие привычки? Это было безразлично. Он заранее принимал все, что в ней есть; даже ее плохое было б ему подарком. Он думал, что, если б он вдруг ослеп и оглох, вдруг вернулся бы с фронта безруким, безногим калекой, очутился бы среди бесчисленного круга людей, в том числе всех тех приятельниц, с которыми встречался, он бы — глухой, незрячий — сказал в темноту: «Подойди ко мне, раздели навсегда мою горькую участь». И, ни мига не колеблясь, подошла, нет, подбежала бы именно она.

Развиднялось. Пора было уезжать в Кореновку, а он не ехал, набрел на Дом колхозника, где вчера остановился, лег на койку, кажется, спал, потом ел в буфете какую-то колбасу и лежал опять. В конце дня пошел в управление, набрал в вестибюле телефон экономотдела. Отозвался знакомый зоотехник. Валентин, пытаясь изменить голос, проклиная себя, попросил Екатерину Нестеровну и, когда она взяла трубку, озлобленно сказал:

— Это Голубов. Выходите на улицу. Я жду.

В трубке замерло. Должно быть, он говорил так громко, что всем в комнате было слышно, чего он требовал. Потом тишина оборвалась, Георгидзе четким, полным радости голосом ответила:

— Конечно. Иду!

— Ты поедешь со мной. Сегодня, — сказал Голубов, когда она вышла.

Она раскрыла портфель. Внутри были туфли, свернутые платья.

— Видишь? Я не вернусь к нему.

Она объясняла, что хотя еще сегодня днем не могла до конца поверить в счастье, но уже утром ушла из дому. Уйдет и с работы, но это надо оформить. Голубов не желал ждать. Она взяла его за уши, пригнув, уперлась лбом в его лоб.

— Не дергайся, дай отдохнуть.

…Ночью на Новочеркасском шоссе он высматривал попутную машину. Дождило, он газетным листом повязал Катерину, и она походила на хуторскую чернявую девчонку, укутанную платком. Очередной остановленный грузовик ехал на Цимлу. Голубов сунул шоферу свой портсигар и спички:

— Закуривай, я с женой прощусь.

Катерина встала на цыпочки, сцепила руки на затылке Голубова.

3

Когда влюбленные стали мужем и женой, пошло скверно. Видать, сколько ни замазывай этот вопрос, но даже в давно уже бесклассовом обществе, даже в сорока километрах от стройки коммунизма люди разных кругов не могут создать семью.