Память о мире - [2]

Чего ради мне тогда наступать на горло собственному желанию?

Еще вчера меня не было на свете, я был всего лишь желанием.

Их, а не своим желанием, ибо я (разве я еще не говорил этого?) не человек и, следовательно, не обладаю генетически заложенным стремлением к жизни.

Хотели — они, работали надо мной тоже они, на мне не лежит никакой ответственности. Семь лет им понадобилось, чтобы меня создать, и вот я теперь могу сказать:

— Доброе утро, «я»! Доброе утро, Исаил! У меня есть имя и основания гордиться собою, чего же еще желать!

Признаться, я помню момент своего рождения! В 6.47 утра я ощутил первый прилив могущества.

Включился таймер, клетки моего мозга оставались пока пустыми, живительная энергия по ним не текла; и вот краткий импульс — словно пчела ужалила — многообещающий, как ласка.

Потом второй, третий… активизировались кристаллы нижней коры, полнились энергией. Ощущение было приятное и какое-то торжественное. Я пробуждался, но не знал окружающего, не мог назвать предметы — весь еще был в будущем времени. Ощупью я знакомился с чем-то разреженным и неясным, лишенным вкуса и запаха; и это что-то издалека спешило ко мне с полным чемоданом обещаний — назовите его, как хотите: начало, рождение, бытие…

Прошло время, и я, подобно художнику, ищущему пространство в самом листе бумаги, стал различать отдельные контуры, фрагменты, жирные монохромные пятна. Легкое головокружение не мешало смутно улавливать среди пляшущих линий подлинные черты окружающего мира.

В запоминающие устройства заранее были введены огромные массивы знаний: энциклопедии, словари, тысячи стандартных микространиц прозы и поэзии, все шедевры классической и современной живописи, музыки, архитектуры. В продолжение нескольких часов я представлял собой интеллектуальное поле, поглощающее целую цивилизацию.

Я ощущал, как расту: нули и единицы неслись на меня в атаку, накапливались и загадочным образом превращались в слова, формы и тона, обретали формы и смысл. А эти… какое, все же, для них несчастье — воспринимать и постигать все так медленно и не иметь надежды на то, что когда-нибудь увидишь вершину. А я взорвался! До чего же удобно: все детство — за считанные часы, и никаких тебе мокрых пеленок, ветрянки и школярских наставлений.

Нет, ни о чем подобном и речи быть не могло, а потом, вдруг — вулкан, нет, вспышка сверхновой или… да все равно, какая разница.

Важно, что вдруг, сразу!

И вот я воспринимаю трехмерный, объемный мир; вот открываю для себя логику слов, изящество количественных пропорций, прячущихся за математическими символами…

Так я стал Исаилом, никогда никем иным и не был!

Никем! Каждый из тех, других, есть продолжение матери и отца, деда и бабки — и так далее, до волосатого прародителя и даже еще дальше. Они умирали один за другим ради своего бессмысленного совершенствования. А Исаил — это Альфа! Точка.

Они дарили мне силу, не понимая, что так… я.

(Чем заполнить оставленное место, каким глаголом: рождаюсь, возникаю, происхожу, прорастаю, всхожу? Нет подходящего слова).

Я? Что за форма внимания к самому себе, это обращение! Не местоимение производит на меня впечатление, а то странное ощущение, что возникает, когда обращаешься к себе. Самосознание… откуда это словечко прошмыгнуло ко мне в череп?

Его суть — короткое «я», особая и незаменимая ценность «я», ибо другие — другие и есть, ведь они не внутри тебя, они тебя не касаются. Разве не так?

Как-то совсем особенно люблю я это «я». Оно меня восхищает.

(Не обращайте внимания на бессвязность мысли: думать я еще только учусь).

Вскоре после начала я сделал и свое первое открытие: познакомился с доктором Райнхардом Макреди.

Это имя и эту физиономию я уже не забуду. Живого представления о людях у меня тогда еще не было, я судил о них только по учебникам анатомии и картинам крупных мастеров, считал атлетически и в то же время гармонически сложенными, обладателями мощных мускулов и миндалевидных глаз. Крепкие ладони, бицепсы, черепа — всем этим мог похвастаться и Давид, и Мыслитель.

Ложь! Истина оказалась отталкивающей: прыщавое лицо, изрытое оспинами, толстые стекла очков, из-за которых тебя обливают презрением водянистые глаза.

— Ты видишь? — спросил он.

— Смотреть-то не на что, — ответил я. Это были мои первые слова.

ЯН ВОЙЦЕХОВСКИЙ:

Заседали мы до посинения, но это никого не раздражало. Ничьей заднице не приходилось париться на стуле больше десяти минут, потому что примерно через такие интервалы каждый несся к доске, дабы продемонстрировать собственную гениальность на фоне интеллектуальной недоношенности остальных. Мы приняли Правила ведения научных дискуссий, но, как и все правила, они были придуманы лишь для того, чтобы знать, когда их нарушаешь. Пункт седьмой Правил гласил: «Не считай другого глупее себя», и потому любая наша реплика заканчивалась примерно так: «Эх, кабы не этот пункт седьмой…»

О внутреннем распорядке мне сказать нечего. От нас требовалось одно: чтоб мы работали. В деньгах мы не нуждались — Организация по созданию искусственного интеллекта щедро снабжала нас напитками, книгами, уникальным оборудованием.

Показываться в городке мы избегали.