Память о мире - [4]

Придумать можно всё, возмещая таким образом недостающее.

Не страшись пистолета, он может убить тебя только раз. Воображение же способно казнить тебя тысячекратно, причем каждый раз с помощью другого орудия и испытывая наслаждение другого естества.

Воображение может превратить тебя в патриция и плебея, в папу и звонаря — в кого угодно, ведь все зависит от его воли, а ты в ее тисках подобен глине.

Когда они рядом, я их просто не выношу — от них несет кухней, одеколоном и коньяком, они потеют и ходят расхристанными, суетятся и размахивают руками. Может, это и нормально, но нормально для них!

Зато в своем воображении я могу не просто придумывать их, но и управлять ими.

Могу, Салина, могу — до чего же прекрасно звучит это слово!

А вдруг я говорю это, просто чтобы оправдать свое одиночество?

ЗАПИСЬ 0042

— Добрый день! — сказала она мне.

— Добрый день, — ответил я, и это привело ее в изумление. Нет, она скорее испугалась, что-то в самой глубине души заставило ее инстинктивно сделать шаг назад. В страхе женщины прижимают ладонь к груди или складывают руки, словно для молитвы, — это рефлекс защиты своего ребенка.

— Меня зовут Мария. Я жена Владислава Жаботинского и веду документацию группы.

— А я — задача группы.

Она приблизилась робко, так голубь приступает к ладони, на которой ему протягивают крошки.

— Мне не верилось. Я думала, мальчики просто играют. Они любят играть серьезными вещами.

— Какие мальчики?

— Из группы.

— Ага.

Странно: она женщина! Кротость и некое неуловимое лучение.

Постепенно разговор завязался.

Настороженность Марии рассеялась, уже через каких-нибудь десять минут она рассказывала мне о своем родном городке у подножия Рилских гор, о какой-то наклонной площади, вымощенной грубым камнем, и о церкви с нежно-белой колокольней на ее верхнем конце, о старухе, продававшей перед церковью медовые пряники; о каком-то молчуне по имени Борис, который впервые поцеловал ее губами, еще хранящими сладость пряника, и от смущения тут же уронил мятую гимназическую фуражку; о каком-то бродячем цирке и его пестрых, словно фантазия, фургончиках, за которыми бежали раскрашенные лилипуты, кувыркались, изрыгали огонь, доставали из карманов не умевших летать голубей, а те в страхе вертели глазами-бусинками…

Со мной она говорила по-русски, ласковым и щедрым языком тургеневской героини; звучание его я слышал впервые и лишь теперь понимал, для чего вообще созданы фразы.

— А про нашего физика я тебе не рассказывала? Такой был худой, будто его в гербарии сушили.

Как-то он посвятил целый урок понятию времени.

Отвел нас всех в учительскую, там были часы красного дерева, вот перед ними мы и сгрудились. Под маятником, чьи ритмичные колебания нас чуть-чуть околдовали, было небольшое зеркальце. Что представляет собой время, не знает и сам дьявол, — так начал урок наш учитель. Время в ладонь не зажмешь, оно непрерывно превращается в прошлое, в хаос. Часы можно остановить, но время все равно продолжит свое течение. Он широко шагнул, распахнул застекленную дверцу и погладил стрелки. Пальцы у него дрожали, под натянутой прозрачной кожей на горле подскакивал крупный кадык, в жесте его читались злобная признательность и страх. Каждый наш час ранит, а последний из них убивает, сказал он.

Вот ключ, он даст жизнь часам, но, заводя их, себе жизни я не прибавляю. Вот так-то.

И отошел к окну. Я так и не поняла, плакал ли он, но урок наш физик продолжил, так больше и не взглянув на класс… Время, дети, это ветер, превращающий скалы в песок, а людей в ничто. Время, дети, это такое могущество, перед которым бессильна даже Вселенная. Время, дети, это непостижимая жестокость.

Мария нервно теребила свое платье.

— У него был телескоп, по ночам он смотрел на звезды. Люди считали, что он свихнулся. После того урока мы шли домой вместе — учитель жил по соседству. Долго брели вдоль дощатого забора, нагретого солнцем. У него в руках был старый кожаный портфель, кое-где неумело зашитый толстой синей ниткой. Меня давно это занимало, но лишь тогда я набралась смелости и спросила, почему он живет один.

Один? — он словно проснулся. Что значит один, Мария? В Софии, я там учился, у меня была жена, но она ушла. Любая женщина рано или поздно уходит, хотя большинство до конца остаются где-то рядом.

Почти минуту она собиралась с силами и только потом снова заговорила:

— Я думала о нем до самого вечера. Вот дура-то, правда? Решила ему написать, но испугалась белого листа, написанные слова становятся страшными. Дождалась темноты и, как воровка, пробралась к нему в дом.

Близилась полночь, когда учитель обычно смотрел на звезды. На мне была ночная рубашка и домашние туфли, я вся дрожала — от холода?

Ужасно скрипели ступеньки, старые деревянные ступеньки, стертые его ногами. Я боялась, как бы не проснулась хозяйка. Не знаю, зачем я шла, но дрожь меня била, наверное, не только из-за ночной прохлады.

Ясным, будто только что вытертым от пыли, было небо. В первый раз я изведала чувства, делавшие меня женщиной… Поцелуй Бориса не в счет. Я решила не стучать, а сразу от двери подойти к нему. Время ли всему виною или одиночество — не знаю. Страшновато я, должно быть, выглядела в темноте его мансарды в своей белой ночной рубашке. Летучих мышей и призраков я и сама боялась.