Память до востребования - [18]

Инженер Гулянин ходил в передовиках и попал на Доску почета, которая разрослась в холле института до размеров крепостной стены.

Елена Яковлевна Твертынина превратилась в блестящего экспериментатора, и о ней заговорили в толстых научных журналах.

Младшие научные сотрудники Клебанов и Мясницкий также „защитились“, и отныне лаборатория Верходеевой, первой в институте достигшая столь блестящих успехов, получила прозвище „офицерского полка“.

Если сравнить наваждение, напавшее на НИИФЗЕП, с инфекционной болезнью, то срок, предшествовавший защитам диссертаций и выпуску монографий, можно определить как начальный, инкубационный, период заболевания, когда организм уже нашпигован вирусом, но явных, видимых, признаков недуга еще нет.

Именно со дня защиты кандидатской диссертации Окурошева началась новая фаза охватившей институт эпидемии, когда счастливым потребителям научных благ впервые открылся их источник.

Пока Николай Окурошев мямлил на трибуне, водя указкой по таблицам и графикам, развешанным вокруг нее, Борис Матвеевич Хоружий тихо вышел из конференц-зала: покурить на лестнице. Свои сигареты он забыл дома, и его угостил проходивший по коридору старший научный сотрудник Балкин.

Едва табак дотлел до фильтра и Борис Матвеевич, кинув окурок в урну, собрался вернуться в зал, как этажом выше раздались быстрые и гулкие шаги.

Спустя несколько секунд мимо Бориса Матвеевича с мягкой волною прохладного воздуха по-кошачьи легко прошмыгнул странно одетый незнакомец. Борис Матвеевич посмотрел ему вдогонку и необычность его одежды отметил почти машинально, не давая себе отчета, в чем же она состоит. Вероятно, он и вовсе не сумел бы уяснить этого, скройся незнакомец из виду. Однако на площадке между этажами тот вдруг остановился и, поворотясь к Борису Матвеевичу, спросил глубоким, слегка звенящим и каким-то необыкновенно чужим голосом.

— Старик, табачку не найдется?

Жесткий колючий взгляд незнакомца придавил Хоружего к стене.

— А?.. Да-а, — охнул Борис Матвеевич и стал судорожно шарить по карманам, а пока шарил, успел разглядеть незнакомца.

На вид ему было что-то около тридцати. Одет в серо-голубое длиннополое пальто… даже не пальто, а кафтан с подбоем из короткого темного меха. Широкие, синие без складок брюки заправлены в… сверкающие белые сапоги, которые более всего поразили Бориса Матвеевича. Незнакомец был высок, широк в плечах, хотя при этом довольно худощав. Лицо красивое и очень свежее, будто человек только что вошел с морозца; волосы черные и слегка курчавые. Чуть раскосые глаза и покатые скулы выдавали примесь азиатских кровей. Нос был прямой и тонкий, с узкими, чуть вывороченными в стороны ноздрями. А вот рот незнакомца Борис Матвеевич так и не сумел разглядеть, как ни всматривался, — и наконец вспомнил, что сигареты искать бессмысленно.

— А… — опять охнул он. — Забыл… Самого угостили…

Тонкие, как бы волнистые губы незнакомца мягко раздвинулись в улыбке, такой же ослепительной, как и его роскошные сапоги.

— Гляди, старик. Носи табак впредь. Не то навек останешься должничком. — Он вроде бы даже рассмеялся, но совершенно беззвучно, словно смех терялся где-то глубоко в груди, и, отвернувшись от Хоружего, скользнул вниз.

Борис Матвеевич был окончательно сбит с толку. „Кино, что ли, снимают? — пришло ему в голову. — Да какое ж у нас кино! Глупость какая-то…“

В растерянности он вернулся на свое место в последнем ряду и, уже не слушая выступлений, долго размышлял, кому же полагается носить столь необычную рабочую одежду…

Елена Яковлевна Твертынина, сидевшая на крайнем у стены кресле двумя рядами ближе к сцене, вздремнула, и приснился ей мерзостный сон.

Во сне она была не то княгиней, не то боярыней, сидела смирно, без дела в просторном рубленом помещении с маленькими оконцами и томилась, предчувствуя скорую роковую встречу. Ожидание длилось изнурительно долго.

Наконец откуда-то сбоку, из неприметного хода, выскользнул и остановился перед Еленой Яковлевной импозантный худощавый брюнет в серо-голубом кафтане и ярких белых сапогах. Следом за ним в сумрачном пространстве комнаты появился второй, но близко не подошел, остался поодаль, у стены, — здоровенный малый с покатыми плечами и широкой ухмылкой. Лениво привалившись к стене, он что-то бормотал себе в бороду.

Брюнет замер перед Еленой Яковлевной и пристально посмотрел ей в глаза. Лицо его как бы плыло — и только зрачки оставались на месте, словно шляпки вбитых гвоздей.

— Пойдешь сегодня со своими девками в монастырь, — сказал он. Голос его доносился будто издалека, но звучал отчетливо. — Останешься там на ночь. Ночью откроешь нам потайную дверцу. Покажу. Уйдешь по оврагу.

Верзила у стены тряс бородой, посмеивался.

— А зачем в монастырь? Не надо… — робко возразила — не то про себя, не то вслух — Елена Яковлевна.

— Не твое дело, — отрезал брюнет.

Елена Яковлевна как бы опомнилась и подумала о своих княжеских правах, о власти и гордости: кто, мол, такие и что вам тут надо.

Брюнет словно бы прочитал ее мысли. Лицо его вдруг застыло, строго очертилось в сонном видении и словно застекленело в своей неживой красоте: только губы все струились и скользили в глубокой, скрытой усмешке. Он поднял руку в черной перчатке, расшитой тонкой серебристой тесьмой, и медленно сжал тонкие пальцы в кулак прямо перед лицом Елены Яковлевны. Ей стало тяжело дышать.