Памфлеты - [20]

Редактор заложил в машинку лист чистой бумаги и выбил на нём букву «К», потом восклицательный знак. Точка под восклицательным знаком была сломана под таким же углом, что и в анонимном письме.

— Теперь вы понимаете, почему мои нервы не всегда в порядке?

Я смотрел на клавиши машинки, по которым несколько минут назад бегали пальчики фрейлен Эдды.

— Я думаю, что вы сами усложняете дело…

Редактор вытащил из машинки лист и разорвал его на

мелкие части.

— А кто даст мне гарантию, что вместо неё не придёт худшая? Эта хоть старательно выполняет свои обязанности…

…Мы попрощались.

В нескольких километрах от города в моторе что-то подозрительно зашуршало. Шофёр остановил машину. Возле нас плакучая верба роняла обильные слёзы. Я взглянул вверх: на её ветвях, покрытых едва заметным в этой проклятой мгле кружевом зелени, я впервые в этом году увидел весну.

И меня с невиданной силой потянуло домой, на родину.

1946

Перевёл Н.Шевелев

ОСТРОВ ЧУДЕС

Около одиннадцати часов утра трудно перейти площадь, находящуюся перед мюнхенской ратушей. Недвижимая толпа заполняет тротуары и в торжественном молчании ждёт момента, когда на башне ратуши заиграют знаменитые куранты, когда на восьмидесятипятиметровой высоте начнётся турнир рыцарей и под музыку курантов бронзовые кавалеры закружатся в баварском танце. Ровно десять минут длится этот спектакль с концертом звонков и звоночков, и всё это время тысячеголовая человеческая масса ни на минуту не спускает глаз с башни, проклиная в душе голодных голубей, которые именно сейчас взмывают над площадью, закрывая серебристым облаком чудеса мюнхенской ратуши.

Наконец, спектакль окончен. Очарованная сказкой хитрого мастера, толпа расползается по закоулкам. Мюнхен возвращается к серой, оккупационной жизни, и действительность опять начинает напоминать людям о своих жестоких правах.

И в этом весьма невесёлом, наполовину разрушенном Мюнхене есть место, где эти права ни к чему не обязывают, это доподлинный остров чудес, остров и в переносном и в буквальном смысле этого слова. Его со всех сторон омывают зелёные и прозрачные, как кристалл, воды горной речушки Изар. На острове только одно сооружение: величественное железобетонное здание «Немецкого музея». Добавлю: бывшего музея, потому что то, что творится сегодня в его стенах и у его стен совершенно не пристало храму культуры…

Убедиться в этом нетрудно. Достаточно пройтись по набережной, которая отделяет здание от быстрых волн Изара. Она заполнена молодыми людьми в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Увидев их, вы инстинктивно снимаете с руки часы и прячете их в самый Глубокий карман.

Инстинкт не обманул вас. Едва вы успели дойти до середины набережной, как вас окружает суетливая, визгливая толпа.

«Сигареты!», «Зажигалки!», «Парфюмерия!», «Бритвы!», «Сало!», «Консервы!», «Чулки!», «Сахар!», «Не хотите ли шоколада? Не хотите ли часики? Настоящие швейцарские, на семнадцати камнях…» Всё это звенит у вас в ушах на всех языках европейского Запада и Юга.

Насилу откупившись коробкой спичек, вы доходите до стен музея. Тут вас встречают пять огромных букв — ЮПРРА — и опрятненький швейцар с лицом типичного немецкого бюргера.

Спрашиваю у него, кто эти люди. Швейцар поднимает на меня серые мутные глаза. В них — удивление и подозрительность.

— Вот эти-то? — спрашивает он на чистом русском языке. — Студенты нашего университета, — добавляет он с вящей гордостью, измеряя меня испытующим взглядом.

Но американский пропуск успокаивает его.

На противоположной стороне громадного, до предела замусоренного двора каменная лестница, облепленная молчаливыми девушками. Это уже территория юнрравского университета. На почерневшей от грязи стене вестибюля — транспаранты на английском, польском и немецком языках (надписей на украинском языке здесь нет, потому что украинские питомцы ЮИРРЛ называют себя здесь поляками…). В этих стенах, невзирая на запрещение, Меркурий (бог купцов и жуликов) тоже господствует безраздельно. Поблёскивает в полумраке никель часов, шуршит бумага свёртков, передаваемых украдкой. Какой-то сухощавый блондин в спокон веку не стиранной рубашке спрашивает меня, не видел ли я случаем брюнета с перебитым носом. Этот брюнет лишь полчаса тому назад вытащил у него деньги за проданный только что костюм, не оставив никаких следов. Советую блондину искать следы в лекционных залах университета, по тот безнадёжно машет рукой. Это означает, очевидно: «Ищи ветра в поле…»

Большая чёрная стрелка показывает: «К общежитию студентов». Открываю дверь. Длинный ряд двухъярусных ящиков из неоструганных досок, ящиков, которые напоминают незаконченные гробы. Из них торчит солома, а местами растрёпанные человеческие волосы. Хоть на дворе и жара, но окна тут наглухо закрыты, и лучи весеннего солнца едва-едва пробиваются сквозь пыльную мглу. Воздух — хоть ножом режь. От смрада голова моментально наливается свинцом. То же самое и в другой комнате, и в третьей, и в четвёртой.

Этот коридор тянется в бесконечность. Наконец, что-то достойное внимания! На дверях надпись: «Во время занятий вход студентам воспрещён». Эта надпись становится попятной, когда вы входите в комнату. Она до отказу набита молодыми людьми обоего пола. За длиннющим столом брюнетка в зелёной юнрравской куртке, не поднимая презрительно прищуренных глаз, с размаху бросает на стол коробки консервов, плитки шоколада, пачки сига-рет. Другая, с суровым лицом Юноны, пододвигает клиентам бумагу для подписи. Третья, с выражением арканзасскою ковбоя, пристально следит за движением рук студентов и студенток.