Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - [11]

. В «Дворах любви»^{18}, «Беседах любви, учтивости и любезности» гораздо больше занимались любовью, чем учтивостью и любезностью. Смотри об этом Роллана^{19} и Сент-Пале.

Какие бы возражения ни вызывал в высшей степени непривлекательный характер Чайльд-Гарольда, он был во всяком случае настоящим рыцарем — «не трактирным слугой, а тамплиером»^{20}. Между прочим, я подозреваю, что сэр Тристрам и сэр Ланселот^{21} были тоже не лучше, чем они могли быть, при том, что это персонажи высокопоэтические и настоящие рыцари «без страха», хотя и не «без упрека». Если история установления ордена «Подвязки»^{22} не вымысел, то, значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графини Сэлисбери, отнюдь не блиставшей доброю славой. Вот правда о рыцарстве. Берку не следовало сожалеть о том^{23}, что времена рыцарства прошли, хотя Мария-Антуанетта^{24} была так же целомудренна, как и большинство тех, во славу которых ломались копья и рыцарей сбрасывали с коней.

За время от Баярда^{25} до сэра Джозефа Бенкса^{26}, самого целомудренного и знаменитого рыцаря старых и новых времен, мы найдем очень мало исключений из этого правила, и я боюсь, что при некотором углублении в предмет мы перестанем сожалеть об этом чудовищном маскараде средних веков.

Теперь я предоставляю Чайльд-Гарольду продолжать свою жизнь таким, каков он есть. Было бы приятнее и, конечно, легче изобразить более привлекательный характер. Было бы легко притушить его недостатки, заставить его больше делать и меньше говорить, но он предназначался отнюдь не для того, чтобы служить примером. Скорее следовало бы учиться на нем тому, что ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия — самого могущественного из всех, потеряны для души так созданной или, вернее, ложно направленной. Если бы я продолжил поэму, образ Чайльда к концу углубился бы, потому что контур, который я хотел заполнить, стал бы, за некоторыми отклонениями, портретом современного Тимона^{27} или принявшего поэтическую форму Зелуко.

Лондон, 1813

Ианте

^{28}

Ни в землях, где бродил я пилигримом,

Где несравненны чары красоты,

Ни в том, что сердцу горестно любимым

Осталось от несбывшейся мечты,

Нет образа прекраснее, чем ты,

Ни наяву, ни в снах воображенья.

Для видевших прекрасные черты

Бессильны будут все изображенья,

А для невидевших — найду ли выраженья?

Будь до конца такой! Не измени

Весне своей, для счастья расцветая.

И красоту и прелесть сохрани —

Все, что Надежда видит в розах мая.

Любовь без крыльев! Чистота святая!

Хранительнице юности твоей,

Все лучезарней с каждым днем блистая,

Будь исцеленьем от земных скорбей,

Прекрасной радугой ее грядущих дней.

Я счастлив, пери Запада, что вдвое

Тебя я старше, что могу мечтать,

Бесстрастно глядя на лицо такое,

Что суждена мне жизнью благодать

Не видеть, как ты будешь увядать,

Что я счастливой юношей докучных,

Которым скоро по тебе страдать,

И мне не изливаться в рифмах звучных,

Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных.

О, влажный взор газели молодой,

То ласковый, то пламенный и страстный,

Всегда влекущий дикой красотой,

Моим стихам ответь улыбкой ясной,

Которой ждал бы я в тоске напрасной,

Когда бы дружбы преступил порог.

И у певца не спрашивай, безгласный,

Зачем, отдав ребенку столько строк,

Я чистой лилией украсил свой венок.

Вошла ты в песню именем своим,

И друг, страницы «Чайльда» пробегая,

Ианту первой встретит перед ним,

И уж не позабудет, дорогая.

Когда ж мой век исчислит парка злая,

Коснись тех струн, что пели твой расцвет,

Хвалу тебе, красавица, слагая.

Надежде большим твой не льстит поэт,

А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.

Песнь первая

^{29}

1

Не ты ль слыла небесной в древнем мире,

О Муза, дочь Поэзии земной,

И не тебя ль бесчестили на лире

Все рифмачи преступною рукой!

Да не посмею твой смутить покой!

Хоть был я в Дельфах^{30}, слушал, как в пустыне

Твой ключ звенит серебряной волной,

Простой рассказ мой начиная ныне,

Я не дерзну взывать о помощи к богине.

2

Жил в Альбионе^{31} юноша. Свой век

Он посвящал лишь развлеченьям праздным.

В безумной жажде радостей и нег

Распутством не гнушаясь безобразным,

Душою предан низменным соблазнам,

Но чужд равно и чести и стыду,

Он в мире возлюбил многообразном,

Увы! лишь кратких связей череду

Да собутыльников веселую орду.

3

Он звался Чайльд-Гарольд. Не все равно ли,

Каким он вел блестящим предкам счет!

Хоть и в гражданстве, и на бранном поле

Они снискали славу и почет,

Но осрамит и самый лучший род

Один бездельник, развращенный ленью,

Тут не поможет ворох льстивых од,

И не придашь, хвалясь фамильной сенью,

Пороку — чистоту, невинность — преступленью.

4

Вступая в девятнадцатый свой год,

Как мотылек, резвился он, порхая,

Не помышлял о том, что день пройдет,

И холодом повеет тьма ночная.

Но вдруг, в расцвете жизненного мая,

Заговорило пресыщенье в нем,

Болезнь ума и сердца роковая,

И показалось мерзким все кругом:

Тюрьмою — родина, могилой — отчий дом.

5

Он совести не знал укоров строгих

И слепо шел дорогою страстей.

Любил одну — прельщал любовью многих,