Пальмы в долине Иордана - [17]

— Здорово было, правда? — радостно спрашивает Дафна. — И есть же люди, которые способны целый день просидеть в конторе!

Я-то как раз сумела бы, но решаю этим не хвастаться.

Грузовик везет обратно в хозяйство, на завтрак, и я горжусь, что смогла, что выстояла этот день. Точнее, полдня, потому что после обеда будет еще второй заход.

В прохладной столовой нас ждет мелко накрошенный салатик — кухня, верный тыл, сознающий свое счастье, балует полевых фронтовиков: зернистый творог “Коттедж”, брынза, мягкий хлеб.

За завтраком я, как всегда, сижу с Рони, и когда мы остаемся вдвоем, спрашиваю:

— Что ты думаешь о Коби?

Рони пожимает плечами.

— В городе на темной улице я бы с ним встретиться не хотел. Я думаю, кибуц — его последний шанс.

Коби — кучерявый, накачанный восточный парень из городка Сдерот. Приемная комиссия, в которую входят Ицик, Рони, Дафна и еще несколько людей из Движения, долго колебалась, принимать ли его. В конце концов, взяли на испытательный период. Все это должно было остаться тайной, но Рони не удерживается, и добавляет:

— У него в армии много проблем было…

Ай-яй-яй! Чтобы быть кибуцником, гарвардов заканчивать не обязательно, но вот военную службу парень точно должен пройти с честью! Но Рони обуздывает порыв посплетничать и важно добавляет:

— Мы должны взять на себя какую-то воспитательную роль тоже. Может, пропадет без нас человек!

— Он из кожи вон лезет, старается быть “своим” — первым смеется твоим шуткам, всегда готов принять участие в любой затее… — замечаю я.

— Это все не криминал, — пожимает плечами Рони.

Он в упоении от своей педагогической роли, и нет смысла напоминать, что когда речь идет о тяжелой и нудной работе, Коби обязательно найдет себе дело полегче, например — разносить воду. Задумчиво подцепив на вилку листик салата, подытоживаю:

— Но на амбразуру этот Коби даже ради тебя не ляжет, — и, сжевав лопух, убедительно трясу вилкой перед Рони, который всегда хочет видеть во всех только хорошее. — И не рассчитывай…

— На амбразуру, Сашка, никто ни ради кого не ляжет, — отмахивается Рони.

Подмывает поточнее выяснить, так ли уж “никто ни ради кого”? Но, подумав, решаю не вдаваться. Не тот человек Рони, чтобы успокоить мои сомнения парой ласковых слов. Наоборот, чем больше допытываешься, тем почему-то становится обиднее. Иногда даже кажется, что, может, он не любит меня так, как я его, но когда начинаются такие разговоры, Рони всегда раздраженно говорит: “Я же живу с тобой, чего же тебе еще?”, и на душе не легчает.

После завтрака желающие могут поехать на грузовике в Нааран — там есть бассейн, но таких неуемных мало, все слишком устали, да и чересчур жарко. Народ разбредается по прохладным комнатам, и весь кибуц погружается в сон. Рони после душа валится в кровать и мгновенно засыпает. Два раза в неделю я выдаю желающим библиотечные книги, а освободившись, залезаю в кровать рядом со спящим Рони и до обеда читаю взахлеб очередной роман Дана Бен-Амоца.

В два часа обед, а к четырем все снова лезут в грузовик — обратно в поле. Осталось еще четыре часа работы. Теперь все идет, как в обратной съемке — сначала ослепительное солнце и обжигающий жар, но с каждым часом солнце немного опускается, и в восемь вечера можно было бы дышать, если бы не смертельная усталость…

Рони отоспался днем, и вечером, выкупавшись и поев, идет в клуб — “моадон”, где собирается постоянная компания таких же неугомонных, как он. Но я, к несчастью, не умею спать днем, и поскольку завтра в четыре утра опять раздастся немилосердный стук в дверь, вскоре после ужина заваливаюсь спать.

Что заставляет меня так мучиться? В конце концов, это ведь не тюрьма. В Иерусалим ходит автобус. Можно в него сесть, забыть навеки первую любовь, сдать, наконец, оставшиеся злополучные экзамены и поступить на радость матери в университет… Нет, невозможно. Невозможно. Этого не может быть, чтобы я оказалась самой слабой, чтобы все могли, и только я сдалась! Каким-то образом это все разрешится, потому что представить себе, что таким будет каждый день моей жизни — так же нестерпимо, как и признаться, что я больше не в силах так жить. Каждый раз надо продержаться всего один конкретный выход на поле — лишь четыре часа, а там конец дня, конец недели, а потом что-нибудь обязательно случится и жизнь станет легче… Это все — только временно, потому что если знать, что это — навсегда, то этого не преодолеть. К тому же, я скоро окрепну, перестанет ломить спину, перестанут ныть руки. Наверное.

Неужели человечество, слетавшее на Луну, не могло придумать какую-нибудь механизацию беспощадного земледельческого труда? Разумеется, придумало — школьники!

В самое тяжкое время сбора урожая в Итав начинают прибывать автобусы с городскими школьниками. Конечно, они больше играют и изо всех сил пытаются отлынивать от непривычной повинности, но кибуцники, и я в их числе, стараются выжать из каждой порции детей все возможное.

Сегодня собирают баклажаны. Я стою у грузовика, проверяю, чтобы ящики были полными, и помогаю опорожнять их в кузов. Да здравствует детский труд, он спасает старших! Красивая девочка, ее зовут Шира, Поэзия, тащит ящик. Шира не только красивая, но и старательная, если у меня когда-нибудь будет дочка, я назову ее таким чудным именем. Остальные, поганцы, кидаются друг в друга плодами урожая!