Пальмовые листья - [11]

Он часто ошеломлял нас такими цитатками то из Канта, то из Шекспира и не старался удерживать удовлетворенную ухмылку: знай, мол, наших.

– Вот ты твердил о Тарасовой, о МХАТе,- говорил Сашка,- и теперь я понял, почему кино не дает такого эффекта. Человек может поверить лишь в человека, а не в его тень и не в звуки его голоса. Если на земле и существуют настоящие люди, то лишь потому, что они зажглись от настоящих. Сегодня я зажегся от Федотова.

– Снова займемся триодом?

– Может быть, и займемся. Не важно, чем заниматься. Главное в любом деле - быть человеком. Я иногда стыдился самого себя, потому что, думая о фронте, вспоминаю только хорошее. Почему? Я же не садист, не фашист, чтобы радоваться, когда вокруг калечатся и умирают друзья. Теперь я понял: вокруг меня там были настоящие люди. Каждый из них был готов стоять за меня насмерть, и я сознавал себя необходимым для них и умел делать то, чего они ожидали от меня.

– Ну, это понятно,- протянул Левка, не любивший таких разговоров.

А тополя шумели над нами отчужденно, будто громким шепотом сговаривались улететь на юг вместе с журавлями, и бесформенно рваные пятна света от фонаря нервно суетились, метались по аллее, то исчезая, то снова появляясь.

Из-за поворота аллеи вышли знакомые девушки, и среди них одна новая, с очень чистой и светлой кожей лица, будто на нее откуда-то падал свет, с большими украинскими очами и яркими четкими губами, врезающимися в щеки острыми, загнутыми вверх уголками.

Девушки остановились возле нашей скамейки. Лев-кина подруга визгливо воскликнула: «Чорти шо! Ребята сидят!» Левка ответил ей в тон: «Чорти шо и сбоку бантик»,- и начался обычный многоголосый прыгающий разговор. Мерцаев, лихорадочно оживленный в тот вечер, тоже включился: «Приглашаем вас завтра на футбол… Зрители интересуются именем этой девушки… Она - что? Глухонемая? А откуда у нее такие глаза?…»

Девушка стояла спокойно, не смущаясь, не поправляя платье или прическу. В свои семнадцать - восемнадцать лет она воплощала то редкое сочетание юной романтичности с естественной зрелой женственностью, которое особенно волнует мужчин. Взглянешь на нее - светящиеся карие очи, нежность колеи, стройность и легкость; взглянешь еще раз - нескрываемая обтягивающим платьем грудь, стройная округлость бедер, медлительно-мягкие движения. Ее большие яркие губы были раскрыты в высокомерно-таинственной улыбке, и девушка казалась недоступно прекрасной, поэтически одухотворенной.

Ее красота была настолько ярка, что даже Левка Ту-чинский смешался, поскучнел и не блистал обычным остроумием. Несмотря на свою неотразимость, он вообще избегал по-настоящему красивых женщин, едва ли не терялся перед ними и объяснял это тем, что не любит возиться, уговаривать, а предпочитает действовать наверняка. «Выбирай которую похуже,- учил он меня как-то.- Из благодарности она будет готова на все». И к Ольге он и не попытался подступиться, а бормотал что-то невпопад, поддерживая Сашкины пассажи: «Да. Вот именно. Пусть скажет, где она достала такие глаза…»

У Мерцаева в этом городе были какие-то знакомства, но теперь я почувствовал, что наступил тот самый момент. И я не ошибся: Сашка поднялся, как бы выполняя давно решенное, швырнул окурок куда-то в темный куст сирени и сказал: «А чего мы сидим-то здесь? Пойдемте, Оля: нам с вами по пути». Она послушно, но без торопливости и без смущения подала ему руку и посмотрела на нас с улыбкой, показавшейся мне победоносно гордой.

Ольга жила за городом, на небольшой станции, до которой пригородный шел минут двадцать. Ее белый украинский домик с зелеными ставнями и «садок вишневый коло хаты» можно увидеть из окна пассажирского поезда, и я недавно, проезжая на юг, нарочно стоял в покачивающемся коридоре у окна, справа по ходу. Несерьезный южный лесок - ни елки, ни березы - перешел в неяркую, жестяно неподвижную зелень садов со светящимися в ней трапециями и треугольниками шиферных крыш. Внизу потянулись аккуратные глухие заборы, и открылась улочка, уходящая куда-то вглубь, узкая и кривая, с зеркальным блеском неба в разбитой черноземной колее, наполненной вчерашним дождем. Знакомый домик, сонный и печальный, второй от угла, не переменился с той далекой поры.

В первый раз проводив Ольгу, Мерцаев до утра простоял с ней в том садочке у крыльца. Она не сопротивлялась его поцелуям и лишь приговаривала с милым южным акцентом: «Ну ффатит тебе, ффатит…»

Вскоре он стал уезжать к Ольге после занятий и возвращаться в академию прямо к утреннему осмотру, когда наш командир учебного отделения, построив группу в две шеренги в коридоре, на обычном месте, под копией шиш-кинской «Корабельной рощи», сердито спрашивал: «Потери есть? Левка на месте?»

Тучинский всегда был самым опасным человеком с точки зрения дисциплины, но теперь он обиженно возражал: «А чего Левка-то? Чего Левка? За другими приглядывай».

Мерцаев приезжал с лукавинкой в лице, делавшей его совсем юным. В портфеле он привозил большие красные яблоки «из тещиного сада». Левка хватал самое большое, комментировал: «Ничего себе устроился»,- и в его голосе звучала злая зависть. Как ни странно, а красавец Тучинский почему-то мучительно, по-мальчишески, завидовал каждому, у кого появлялась счастливая любовь. Это его раздражало, озлобляло и толкало на вызывающие поступки. Помню, даже на свадьбе одного нашего товарища он был так обижен и взволнован, что прямо из загса увел свидетельницу со стороны невесты, и больше в тот вечер их никто не видел.