Палец на спуске - [7]

Охота была неудачной. Духота смазала картину природы, словно залила ее свинцово-серым цветом, и уже в первой половине дня подсказала всему животному миру, что надо лежать, отдыхать и терпеливо ждать хорошего ливня. И все, кроме комаров, бабочек и глупых ящериц, послушались.

Граф был немножко раздражен, но лес и поля так притягивали его, что он не стал сердиться.

— Ну ладно, оставим это, пан Пешек, — сказал наконец граф, когда ноги их уже налились тяжестью, а вокруг не осталось никого, даже юркой белки. Они легли на мох в тени граба. Граф вытащил из сумки завтрак и плоскую бутылку любимой бехеровки. Они поели и попили, и, прежде чем граф выкурил трубку, чтобы отогнать комаров и надоедливую мошкару, раздался первый удар грома, хотя небо над ними было еще чистым.

Где же укрыться? Ни деревень, ни отдельных домов поблизости не было. Охотники забрели в леса, сохранившиеся со времен чешских королей, когда они служили естественной защитой от посягательств завоевателей. До государственной границы еще было много десятков километров, но эти леса, протянувшиеся до самого Пльзеня, на протяжении целых веков чаще слышали грубую немецкую речь, нежели мелодичную чешскую.

Охотники направились назад домой. Но когда тяжелые капли застучали, по дубовым листьям, а потом их шум потерялся в неожиданном порыве ветра, Якуб сказал:

— Домой мы дойти не успеем, надо переждать здесь.

— Но мы же промокнем до нитки.

— Пойдемте, может, найдем какое-нибудь укрытие…

Якуб вспомнил, что недалеко от этого места еще стоит старая, наполовину развалившаяся смолокурня, в которой можно спрятаться.

Дождь перестал, и граф обрадовался этому, но Якуб знал, что через минуту разразится настоящий ливень с ураганом. Он попросил графа прибавить шагу. Как раз в тот момент, когда они, склонив головы, прошли под низким сводом из крошащихся кирпичей и оказались в помещении, своим потолком напоминающем маленькую церквушку, начался сильный ливень с ураганным ветром.

Внутри был полумрак, который немного рассеивался пучком света, проникавшим через треугольное отверстие в потолке. Но все равно сразу же можно было увидеть, что на досках вдоль стен сидят какие-то люди.

Граф немного испугался, но один из сидящих сразу успокоил его, сказав по-немецки, что они лесорубы, работают недалеко отсюда и пришли сюда укрыться от непогоды и грозы.

Граф рассмеялся. Он вообще с симпатией относился к лесорубам. Достав из сумки бутылку с бехеровкой, он пустил ее по кругу. Для графа было приятной неожиданностью встретить здесь людей. В компании бурю всегда пережидать легче.

Правда, присутствующие не очень-то были настроены беседовать с графом, тем более что граф никого из них не знал и они для него были действительно лесорубами.

Но между восемью сидящими здесь людьми находился и старый Эман Шпичка из Бржезан, который за всю свою жизнь не срубил ни одного дерева.

Все внимательно наблюдали за Якубом.

Якуб молчал. Он пытался понять происходящее, анализировал, сравнивал, но найти подходящего объяснения не мог. Однако он молчал. Наконец он решил, что зайдет как-нибудь к старому Эману Шпичке и обо всем расспросит его.

Однако время было более быстрым, чем Якуб.

Спустя два дня все восемь человек, которые во время бури прятались в смолокурне, были вызваны в жандармерию. Оказывается, это были никакие не лесорубы, а стачечный комитет местного завода, члены которого не только готовили стачку, но и совершению серьезно договаривались о том, как быстрее объединить немецких и чешских коммунистов.

Но стачка не состоялась, а немецкие и чешские коммунисты были объединены несколько позже. Осень еще не окрасила в том 1921 году природу яркими красками, как к Якубу пришел старый Эман Шпичка, бржезанский бедняк, который всю свою жизнь проработал на заводе, как и его четырнадцатилетний сын Йозеф.

— Вернулся я из каталажки, Якуб, как видишь. И ты знаешь, почему я там был.

При этих словах Шпички свет померк в глазах Якуба. Вопросы, которые так мучили его после встречи в смолокурне, теперь настоятельно требовали ответа.

Эман Шпичка продолжал:

— О встрече кроме нас знали только ты и граф. Я пришел спросить тебя, Якуб, мог ли граф нас выдать?

— А вы думаете…

— Конечно, Якуб. Кто-то ведь сделал это. Иначе и быть не может.

Сознание того, что на него, Якуба, падает подозрение, делало жизнь невыносимой.

— Граф никого из вас не знает.

— Ты уверен в этом, Якуб?

— Да, уверен.

Шпичка замолчал. Якуб не сказал бы так, если бы сделал это сам. Наоборот, он ухватился бы за эту мысль и старался всеми способами доказать, что это дело рук графа. Никто в организации не верил, что это совершил Якуб. Но как же тогда объяснить происшедшее?

Якуб вдруг ни с того ни с сего вспомнил старую кузницу и длинные щипцы, которыми вытаскивал из огня раскаленное железо. И молоты, которые стучали и стучали по железу, а оно вытягивалось, остывало и, наверное, своим особым голосом кричало от боли.

— А вы думаете, дядя Эман, что я мог бы?..

— Не думаю, Якуб. Никто из нас ни о чем подобном не думает. Но пойми, нам надо знать точно.

Шпичка понял, что он уйдет с тем же, с чем и пришел.

Когда Якуб прощался с дядей Эманом, он думал о своей винтовке, спрятанной в темном углу осиротевшего хлева.