Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [22]

Я обещал ничего не писать Кекуле, не искать его и не предпринимать никаких шагов по этому поводу.

Не получив от меня ответа, доктор Кекуле послал мне год спустя — в письме от 4 августа 1912 года — свою статью, опубликованную в журнале «Sammler Daheim»[85], где он описал эпизод с маской, цитируя 776-ю страницу шестого тома работы Глазенапа «Жизнь Рихарда Вагнера», которую еще не видел. Вот как он описывает этот эпизод:

Музей Вагнера в Палаццо Вендрамин-Калерджи

«В пополудни мадам Тоде[86] мне рассказывает: „Снова пришли художники и атаковали меня по поводу посмертной маски. Пассини, правда, отступил, но Волков причинил мне ужасные страдания своим бескомпромиссным суждением о том, что он назвал моим эгоизмом. Я попыталась заставить его замолчать и отказалась слушать все его протесты. Но когда вечером доктор Кепплер тихо и ясно сказал мне, что я поступаю неправильно, и что сама моя мать не поблагодарит меня, не говоря об учениках и друзьях, я уступила, и даже осталась при процессе формовки слепка, но, тем не менее, ничего не сказала матери об этом“».

Должен признать, что это описание меня не удивило. Несмотря на просьбы Кекуле завершить рассказ для подробной статьи, которую он хотел написать для «Ежегодника Рихарда Вагнера», я не ответил на его письма. Обещание, даное графине Волькенштейн, было слишком недавним, и мысль о нанесении вреда здоровью мадам Тоде заставила меня молчать. Теперь, когда я пообещал написать свои «Мемуары», чтобы удовлетворить просьбы моих друзей, думаю, что важно заново припомнить факты, которые, возможно, заинтересуют вагнерианцев. А история, только что рассказанная о маске Вагнера, имеет, по крайней мере, то значение, что она абсолютно правдива.

Историю эту я описал спустя два-три дня после того огорчительного посещения дворца Вендрамин, — в письме, которое намеревался отправить баронессе Икскуль, но по той или иной причине так и не отправил. Это письмо всё еще существует, и именно это письмо теперь я хотел отправить Кекуле. Никто не может понять лучше меня всё то, что мадемуазель Даниэла должна была переживать в те минуты: не удивляюсь, что память могла бы подвести ее, когда она рассказала Глазенапу свои воспоминания.

Вовсе не объяснения Кепплера заставили ее изменить свое мнение, поскольку она слышала то же самое всё утро от Пассини, Рубенса и Бенвенути. Только когда она больше не могла оправдывать свой отказ желанием не беспокоить свою мать, она была вынуждена согласиться. И даже тогда она сделала это только при условии, что слепок должен принадлежать ей, т. е. что никто другой не должен обладать маской.

Из писем Кекуле фон Штрадоница, пытавшегося найти маску в 1911 году, видно, что никто за двадцать пять лет не смог ее для него найти. Мои обвинения ее в эгоизме, как мы читаем у Глазенапа, звучат весьма мягко, так как думаю, что обвинил ее во многих других вещах. Что касается молчания, к которому она, как ей кажется, принудила меня, то я всё еще продолжал спорить с Жуковским, когда она уже вышла из комнаты.

Антон Рубинштейн и вагнерианцы

Не могу сейчас вспомнить на каком именно представлении «Парсифаля» произошла та маленькая сценка, которую хочу здесь описать, но в любом случае, это было уже после смерти Вагнера.

Я обедал за общим столом с английскими дамами, когда поймал взгляд Антона Рубинштейна, сидящего в конце стола, — Антона Рубинштейна, поклявшегося никогда не приезжать в Байройт! Я встал и подошел к нему, чтобы выразить свою радость. «Все умерли, — сказал он мне по-русски, — поэтому я приехал».

Слово «все» выразило целый мир эмоций, не поддающийся передаче.

«Я необычайно рад видеть Вас, — сказал я, — и я тотчас же пойду к баронессе Шлейниц, чтобы сообщить о Вашем прибытии».

Мы разошлись по своим местам. Баронесса Шлейниц, обрадованная известием о том, что Рубинштейн находится в Байройте, попросила меня привести его после первого акта.

«Ну, — крикнул я издалека, подсматривая за новоприбывшим, — что Вы думаете об этой вещи? Каково Ваше впечатление?»

От ответил по-русски с интонацией самого глубокого убеждения: «От начала и до конца там нет ни одной достойной ноты».

«В таком случае, — ответил я, — будет совершенно бесполезным брать Вас с собой к баронессе Шлейниц».

Банально напоминать, что артистические натуры обычно испытывают антипатию друг к другу. Они зачастую ревнивы к успеху коллеги, завидуя его славе или его деньгам. Но среди музыкантов это проявляется в еще большей степени — у них это доходит до ненависти. И это при том, что в музыке, по сути, доказать ничего невозможно: в ней доминирует субъективность.

Объясняя антагонизм Рубинштейна по отношению к Вагнеру, люди обвиняли его в ревности к успеху последнего. Но те, кто был знаком с Рубинштейном, знали, каким добрым человеком он был, и что с его широкими взглядами он не был способен на подобные чувства. Нет, его антагонизм основывался на искреннем убеждении, и, к несчастью, нигде убеждения так не сильны, как там, где у них нет серьезной первопричины.

По правде говоря, какой смысл убеждения имеют в искусстве, где доброе и злое, красота и уродство основаны только на восприятии нашими чувствами? И даже если бы это было так, что удивляться тому, что люди, развившие эти чувства при абсолютно разных условиях, неприятно впечатляются эффектами, которые противоречат их личным ощущениям? Есть люди, говорящие в таких случаях: «Они не понимают друг друга». Но это ошибочный путь объяснения ситуации, где всё сокращено до чувствования, а не до понимания. Факт в том, с точки зрения искусства, что музыка представляет некое отличительное свойство, способное развить среди музыкантов враждебные чувства и даже ненависть, которые было бы трудно найти среди художников, скульпторов или архитекторов. Причина в том, что искусство последних глубоко соединено с законами природы, не совместимыми с абсурдом и защищающими творца от любого вида преувеличений. Поскольку искусство музыканта позволяет ему развивать свои чувства поиском музыкального эквивалента любого из них, то это зависит от того, до каких границ заведет его воображение и до каких границ сможет выдержать его ухо.