Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [20]
Не входя в комнату, где находились плачущие Даниэла, Пассини и вся семья, я вызвал Жуковского в вестибюль, и мы начали разговор, длившийся, как минимум, два часа.
«Мы окончательно решили, — заявил он, — что посмертная маска не будет создана».
«А я, — ответил я, — говорю, что она должна быть».
«Нет, ибо легкомысленное удовольствие для людей, глазеющих на маску Вагнера, определенно менее важно, чем боль, которую должна будет перенести его жена Козима, когда ее уведут от усопшего».
Все это он повторил мне смиренным тоном, со склоненной головой, с блуждающими глазами, со всем упрямством своей природы — в высшей степени идеалистической, благородной, преданной, но слабой. Думаю, что сам я был настолько красноречивым, насколько мог, и, конечно, более бескомпромиссным, чем когда-либо.
«Разве Вы не понимаете мою мысль, Жуковский?» — спросил я. «Вы не осознали ситуацию. Вы берете на себя ответственность перед целым миром. Миллионы идеалистов — даже более идеалистичных, чем Вы сами — захотят увидеть черты того, кто принес им самое безмерное счастье. Вы забываете, что наслаждение, которое Вы считаете легкомысленным, происходит от чувства, берущего свое начало в бездонных глубинах человеческого сердца, и что это выражение интереса — как с интеллектуальной, моральной, так и, возможно, с национальной точки зрения — может иметь огромное значение. Вы забываете, что именно благодаря Вашему отцу была изготовлена маска Пушкина. Вы выиграете еще двадцать минут рядом с усопшим в печали, которая столь же мучительна, как вдали, так и вблизи от него. Через несколько часов бедную несчастную Козиму придется забрать силой. Она ничего не получит, а весь мир потеряет».
Жуковский, скрестив руки на груди, ответил: «Она получит эти двадцать минут».
Затем появилась Даниэла. Она объяснила мне, что именно она и Жуковский решили не делать маску, потому что ничто в мире не заставит помешать ее матери в такой момент. Я умолял Даниэлу подумать об ответственности, которую она взяла на себя. «Если бы Вы были уполномочены Вашей матерью, — сказал я, — это другое дело. Но нет, Вы сами решаете вопрос, не потрудившись поговорить с ней на эту тему».
Любой может понять, как тогда меня раздражало то, что существование или отсутствие маски зависело от расположения двух самонадеяных людей: один из них был посторонним для семьи человеком, а другой не являлся отпрыском Вагнера. Даниэла добавила, что, помимо вопроса о страданиях, которые она понесет, чтобы убедить свою мать покинуть скорбное пространство, сама идея увидеть маску проданной или находящейся в чьем-то владении, была для нее противна. На что я рискнул ответить, что, поскольку речь шла об удовлетворении чувств миллионов людей, было бы лучше, чтобы ее неприязненные чувства утихли. В связи с этим, добавил я, чтобы успокоить ее, слепок маски мог принадлежать ей, если бы она этого захотела; но нельзя было терять ни единого момента, и что я не уклонился бы от любых способов ее получения, даже если бы мне пришлось поговорить с самой мадам Козимой. Ничего не ответив, Даниэла вышла из комнаты.
Жуковский, который присутствовал во время этой сцены, умолял меня уйти.
«Это бесполезно, мой дорогой друг, — сказал я. — Я буду ждать доктора; и Вы спросите его, разумно ли позволять бедной женщине оставаться наедине с мертвым телом более двадцати пяти часов».
Доктор Кепплер, бывший также и нашим семейным врачом, прибыл в четыре часа, и Жуковский пошел на встречу к нему. «Как Вы думаете, доктор, — спросил он, — уже необходимо просить мадам Вагнер покинуть комнату своего мужа?» Он повернулся ко мне спиной, и пока он говорил, я сделал своей правой рукой настолько выразительный знак, насколько мог, чтобы заставить Кепплера понять, что любой ценой это нужно сделать, и он прекрасно это понял.
«Конечно, она должна покинуть комнату, — твердо сказал он. — Вы хотите, чтобы она заболела?»
Эта маленькая сцена решила вопрос, и если бы она не состоялась, маска никогда бы не существовала.
«Что я Вам сказал? — обратился я к Жуковскому. — Идите и скажите Даниэле, каков приказ доктора. А когда Вы отведете мадам Козиму в ее комнату, встаньте у двери и охраняйте ее».
Жуковский оставил нас, и Кепплер подошел ко мне, слегка улыбаясь.
«Спасибо, — сказал я. — Вы поняли. На карту поставлен вопрос о маске, которая, безусловно, должна быть выполнена. Поскольку Вы не знали, о чем тут речь, Вы могли допустить возможность подождать еще несколько часов, и тогда маска не могла бы быть сделана. Вагнер мертв уже в течение двадцати шести часов, теперь с каждой минутой его черты будут становиться менее отчетливыми. В любом случае, кто может гарантировать, что Бенвенути даст согласие вернуться ночью, потратив впустую часы ожидания этим утром? Не забывайте, он не просто штукатур, а первый скульптор в Венеции, и он просто делает это по доброте душевной. Я пойду и буду упрашивать его прийти сразу».
