Палаццо Форли - [24]

, отыскивала высокий крест, поставленный за несколько веков над гробом родоначальника, а возле него урны и плиты, означавшие последующие поколения, покоящиеся под сению предкова креста. Долго молилась тут сирота, стоя на коленях и перебирая четки в честь Святой Мадонны, которую просила за усопших. Долго плакала Пиэррина о минувшем и еще более о будущности, которой не доверяла… Чекка неоднократно напоминала, что пора домой, что день становится невыносимо жарок или что собирается дождь, а им далеко до Лунг-Арно: девушка была углублена в свои ощущения и забывала обо всем. Она удалялась, оставляя свежий букет и горячую слезу над именем незабвенной Жоржетты… После таких посещений, маркезина целый день была задумчивее обыкновенного и долее запиралась в зеленой гостиной или в портретной галерее. Потому-то Чекка не любила водить ее к Аннунциате и часто отговаривалась длиннотою пути и своею усталостью. Но Пиэррина знала, что значат эти отговорки, и ласками зажимала рот кормилицы, таща ее насильно за собою к любимому месту своих ежедневных посещений. Пришедши от обедни, обе завтракали, когда было чем, и обе принимались за работу: маркезина раскрашивала вееры и ящички для продажи или чинила и расправляла кружева, а Чекка хлопотала на кухне и потом садилась за пряжу. Час сиэсты, то есть полдень, заставал старуху полууснувшею за рукоделием и она продолжала свою дрему; но Пиэррина уходила в библиотеку, рылась в старинных хартиях семейства или читала и перечитывала лучшие классические произведения литератур итальянской и французской. Около вечерен Чекка приходила за ней; они обедали, и Пиэррина сходила на террасу и снова принималась за рукоделье; там ее заставал падрэ Джироламо и беседовал с нею по нескольку часов. Когда совсем темнело и можно было выйти на улицу без опасения быть узнанным, маркезина, вдвоем с аббатом, иногда втроем с ним и кормилицей отправлялись бродить вдоль слабоосвещенного Лунг-Арно, или по улицам, кипящим народом. По праздникам они проводили целые дни в обширных садах, окружающих некоторые дворцы и виллы великих герцогов или богатых семейств. Эти сады и парки всегда открыты и доступны всякому благопорядочному лицу, по широкой и щедрой гостеприимности владетелей, чувствующих, что прекрасное должно служить не для одного утоления эгоистического тщеславия их обладателей, а для наслаждения и пользы многих, возвышающих его цену.

Такие однообразные прогулки составляли любимое удовольствие девушки и служили ей единственным развлечением и отдыхом в ее деятельной жизни. Как ни переменились нравы Италии с тех пор, как нашествие иноплеменных путешественников наводняет и преобразует ее мало-помалу, все-таки большая часть народонаселения ее сохранила умный обычай предпочитать для прогулок ночное время, когда никакие условия и требования наряда и костюма не стесняют посредственность состояния или личную независимость каждого. Днем одна роскошь любит выезжать и выходить напоказ, во всем блеске и во всей изысканности своих причуд; днем охотно выставляют себя на общее внимание и суд только те, которые уверены, что произведут приятное впечатление, лестное для их гордости; едва ли это не главная причина, почему французы и англичане всех сословий так любят уличную жизнь и случаи явиться средь толпы. Но итальянцы не заботятся выставлять себя и не выдумывают новых нарядов, чтоб возбуждать внимание или зависть в каждом встречном. В их беспечности больше самостоятельного; каждый между ними ищет своего внутреннего удовольствия и гораздо чаще старается избежать любопытства, чем возбудить его. Инкогнито — этот остаток древнего обычая маскироваться и переряживаться даже и в немасляничное время, инкогнито и теперь соблюдается и уважается утонченными привычками наивного, но отнюдь не грубого народа. И потому, что вечер, то оживает и одушевляется каждый маленький городок, каждая деревушка; все высыпает на улицу, на взморье, на корсо, на гулянье, смотря по местности, и со всех сторон раздается перекрестный шум разговоров, песен, гитар, смеха; молодые люди собираются в дружные хоры и обходят лучшие улицы, распевая стройно и ладно любимые арии и финалы из новейших опер, между тем, как из темного проулка тихо крадется, либо гордо и статно выходит одинокий прохожий и уныло, либо весело затягивает sotto voce[29] свою канцону, свою баркаролу, свою кабалетгу, смотря по тому, доволен ли он или нет, надеется или сомневается, ждет или сожалеет. Пиэррина, итальянка в душе, любила родные обычаи своей страны: девушке смутно чувствовалась тайная поэзия этого ночного оживления города, всегда спокойного и полусонного в яркий полдень. Чужая радость, чужая веселость сказывались ее душе, еще нетревожимой собственными ощущениями; ее увлекало обаяние песен, игр и громкого говора; ей было странно и приятно пробираться пешком и незаметною меж резвых и бойких дочерей ремесленников и мещан; она с легким трепетом опиралась на руку своего путеводителя, когда ее слуха касались речи, исполненные безумного разгула кипящей молодости, или когда долетал до нее чуть внятный шепот таинственных излияний двух подруг. Без зависти и без любопытства проходила она мимо ярко освещенных палат и хором, где собирался большой свет: незнакомая с весельями и забавами его, испытавшая увлечения собственной молодости и красоты, увенчанных торжествующим успехом, Пиэррина боялась этого света, видя в нем причину многих несчастий и раздоров в ее семье. Ей помнилось, что в большом свете дядя ее узнал те удовольствия, которых печальная развязка потрясла его умственные способности, тех людей, которых ужасный конец чуть было не сгубил и его в общей гибели; ей слишком горько помнилось, что этот же свет сначала отверг и осмеял добродетельную Жоржетту; от нее не совсем могли скрыть, что страсть к светской жизни и рассеянности положила основание ошибкам ее матери; наконец, она видела в свете и его обаянии будущую гибель брата, жадного ко всем суетностям и наслаждениям. И Пиэррина отворачивала глаза от окон, горящих ослепительным блеском бала, и со вздохом ускоряла шаги, чтоб миновать отблеск и отзвук непонятных для нее очарований… Жизнь ее, строгая и простая, удивительно способствовала к развитию ее сильного характера и широкого, бойкого, самостоятельного ума. Не в пример и не в подражание итальянским девушкам, дурно воспитанным и плохо образованным, маркезина получила положительные познания и классическое воспитание. Аббат, ученый и просвещенный вместе, занимался ею con amore