Паду к ногам твоим - [9]

— Ба-ах! Да она что придумала? Манька ваша… Не больно ли чести много будет? Евланья-то Копытова в няньки? Да к кому, скажите? К кому?

— А че тебе пузыриться? Важна персона? Так классов не более моего прошла. Образ благородный, да? Ну-у, за образ нонче и табаку понюхать не дадут.

Из избы донесся пронзительный крик:

— Иде моя сумка? Ты, лысый, брал вчерась. Ищи, а не то… Дочка родила, а мы глаз не показываем. Родители!..

Кум Андреич исчез. Через минуту-другую заполучил две звонкие оплеухи и, матюгаясь, выскочил обратно на веранду. А через приоткрытую дверь донеслось заклинание:

— Черт, черт, поиграй да отдай.

Но вот кума Нюрка, так и не найдя сумки, вышла с сеткой в руках. Со значением глянула на букет. Муж понял ее взгляд, засуетился:

— Цветочков-тось возьму, — отвязал и бросил черную ленту на окошко. Завернул в прозрачную хрустящую бумагу, в которой принесла букет Евланьюшка. И подал жене. Тут только пришла в себя растерявшаяся Копытова:

— Ба-ах! Роженице такие… траурные цветы?.. Одумайтесь…

— Ты покукарекай, я те, буржуйка, кукарекну! Совестить будет меня! Эка краля! Да цветки — знам без умников! — завсегда святы, для душевности назначены. А ты чернотой их оболакиваешь. На шею себе повяжи ленточку-то. Да потуже.

«Ба-ах!» — только и вздохнула Евланьюшка. Отродясь не обращались с ней так. Да только б посмел кто! И остаток дня, всю тягостно-долгую ночь провела в кошмарном угаре. Казалось, еще сильнее пахло плесенью. Невыносимо! В груди образовывались удушливые хрипы. И подступал кашель. Иной раз, забывшись, Евланьюшка хваталась за шею, грудь с таким ощущением, будто сама поросла жуткой плесенью.

А диван? Диван-то… Он щелкал особенно громко. Как стрелял. Она не могла свыкнуться, вскидывалась. И в этот момент, скрипя старыми пружинами, аспид-мучитель больно кололся. Не кум ли Андреич приналадил там иглы? Она шарила руками по корявому дерматину: где ж эти иголки? И найти не могла.

— За грехи я казнюся-а… Ковылиночка, седая-белая-а…

Август стоял на редкость сухой и знойный. Даже ночи были теплые. Выйти бы на улицу, походить, подышать, успокоиться — нет, Евланьюшка чувствовала себя пленницей. В одуревшую голову лезли скверные мысли: «А и вправду, Евланьюшка, не повязать ли на шею ленточку черную, как подсказано? Да не затянуть ли? И прости-прощай, Евланьюшка! Была и в одночасье не станет. А вспомянут… Да что от того покойной-то: вспомянут добром или худом?..»

Но эти мысли, как долго ни держались, потонули в омуте других: не хотелось Евланьюшке доставлять радость своим обидчикам. Ранним утром уже, слыша шумливый базар птиц, встречающих восход солнца, она вспомнила о Сене, мальчике, которого усыновляла еще при живом Алешеньке. Только не прижился он что-то, ушел, не сказав ни прощай, ни до свидания.

Мысль завертелась вокруг того Сени. Слыхала как-то мельком: теперь он начальник. Над большой шахтой поставлен. По радио с людьми разговаривает. Что ни утро, то и спрос и допрос. И неужели такой человек не даст уголок для Евланьюшки? Маленькую комнатку в общем доме?..

«И жила б я, горя не ведала…»

Но как найти к нему тропочку? Какие слова подобрать? Терялась в догадках Евланьюшка. Ничего не могла придумать. И мысленно упрашивала: «Сжалься уж, Сенюшка, над горем моим горьки-им. Не вспомяни обид детски-их, просьб неисполненных. Да кабы знала я, Сенюшка, я б плохого не сказала тебе…»

В эту песнь жалостную прокрался подлый голос кумы Нюрки: «Не по-ндраву диван пришелся? А как мальчонка, твой Сенечка, спал на ём? Помнишь ли, грызла: че ворочаешься? че ён щелкает у тебя? А тепереча послухай сама, че ён щелкает да щиплется. Тело твое бабье глянется…»

«Ну и спал Сенечка. Приемненький ведь. Тогда и диван был новее. Неисправный, но все ж новее… Ба-ах, да что я перед тобой, змеей коварной, оправдываюсь? Уйду я сегодня. Уйду и уйду. Вот утречком прямо и уйду; Сенечка, ты одна моя надежа…»

* * *

Евланьюшка, думая о встрече с Сеней, ждала, когда проснется дом. Сядут пить чай, тут она и объявит о своем намерении. Сама она, если даже и очень будут приглашать, за стол не сядет. Нет, нет! Ни за что не сядет. От этого чая все кишочки, поди, размылись. Буркает и буркает в животе. Но лучше, наверно, если она сперва куму Андреичу сообщит: «Моченьки нет жить у вас. Обожду у других, пока квартиру вырешат». Потом уж, от него, пусть и кума Нюрка узнает. Все она вспомянет, конечно. Да пусть. Уйдет Евланьюшка. Вот как только обойтись с подушкой? В сумку не спрячешь… Бросить и подушку? Но такой больше не сыщешь: Алешеньке с Севера дружки прислали, из какого-то особого пуха…

С улицы постучались. Добрый-то к Спивачихе когда хаживал? А она, Евланьюшка, что, в привратницы нанялась? Чужие заботы — до икоты! И укрылась с головой — сами встречайте гостей.

Стучались бойко, рук не жалели.

— Дрыхнет наша хвора-тось, — выплыла из избы кума Нюрка. — Эй, Евланья! Слышь, кума? Проснися, отвори. Халат ищу, да куды-то подевался. Раздета я.

— Ох, ошеньки, — вздохнула с грустным напевом Евланьюшка. — Давно бы отворила, но болит моя головушка, разламывается. И ноженьки отнялись. Натереть бы камфорным спиртом, что ли? Все от нервов. Груба ты, кума. Так вчера обидела, так обидела, я думала, сердечушко мое остановится.