Паду к ногам твоим - [47]

Прошел к редактору.

— У меня срочный материал, — сказал ему.

Редактор, седенький старичок, не отрываясь от бумаг, пропел ласково:

— По-оздно, Гришенька-а…

Григорий присел рядом:

— Может, снять что?

Старичок нехотя взял статью. Пробежал быстрыми острыми глазами по строчкам.

— Ого, ты с ходу рвешься в бой?! Похвально. Промбаза у нас в самом деле прескверная. Поставлю! А ты не жди. Говорю: поставлю. И отправляйся, батенька, домой. Пора, давно уже пора.

Домой… Григорий усмехнулся невесело: конечно, домой надо. Хотя бы взять Семушку у няньки. Но только спустился с крыльца, только глянул на чернеющие вдали дома города, как душу словно парализовало. Он сел на корявый чурбачок-окомелок: господи, что со мной?

Редакция помещалась в старом, меченном пулями, вагоне. По узкой гравийной ленточке его задвинули в заросли болотца. С латаных боков кричали лозунги гражданской войны: «Даешь Вла..восток!», «Смер… белой неч..ти!» По сторонам буйно цвела калина, словно предчувствуя, что близок конец: раскорчуют, засыплют болотце. Как из-под земли, доносился безнадежно-слабый голосок пичужки: «Пи-ить, пи-ить».

Долго сидел Григорий в дремотном оцепененье. На пищеблоках отстучали в рельсы: прибыл ужин для второй смены строителей.

— Гриша, иди, повечеряй с нами, — высунувшись в окно, позвал редактор. Он с внуком, превосходным фотографом, жил прямо в вагоне.

— Спасибо, пойду я домой, — ответил Григорий, подымаясь. И слукавил: — Хорошо тут. Прямо курорт.

— Но комарье одолевает. Вечером нет спасенья. — В вагоне зазвонил телефон. Редактор взял трубку. — Ах, это вы, Рафаэль Иванович? Благодарствую. Самочувствие вполне терпимое. Пыжов? Здесь. Я приглашу. — И закричал, опять высунувшись: — Григорий! Секретарь парткома просит.

Хазаров разыскивал Еву. И Пыжов подумал недовольно: «Потерялись…»

— Она вчера наломала дров. Не слыхал? Явилась на бетонный завод, выставила комсомольский пост и заявила: Хазаров приказал отпускать бетон лишь нам, на ударный объект, так что никому ни куба! И вот один «Строймартен» работал, а остальные управления стояли. Партизанщина! Я, слушай, возмущен до предела.

Утром, хвастаясь, Евланьюшка сказала Григорию: «Мы вчера рекордец поставили. Нагорит мне, да ничего… Умру на объекте, а нос утрем всем — цех пустим первыми».

— Может, она дома? Прячется?..

— Отправлял машину — нет.

— Но в управлении-то показывалась?

— Да в том и дело, что не видели ее. Ищи, Гриша. Ищи.

Куда ж она пропала? Не иголка. Няня ей не нравится, так, может, другую ищет? Или… Смерти ей, дуре, хотелось. Где-нибудь уже стынет…

Вспомнились недавние события. В реке нашли мешок. Вытащили, развязали, а в нем труп девушки. Опознали — комсомолка из «Домностроя». Бригадира Петра Остроумова убили прямо дома. Жену и дочку, дитя еще, снасильничали. Приходят лихие люди из старой крепости. Раньше ими верховодил некий Курилка, но его прибрали к рукам. А теперь вроде бы объявился Черный Кот, сын алтайского кулака. По слухам, тоже обосновался в крепости. И не зря: присмотру за ней нет — люди заняты заводом! — схоронок много, а, главное, рядом, в трех-четырех верстах, большое поселенье высланных кулаков. Видно, надеялся Кот сколотить крепкую банду, завязать тайные связи. Курилка тоже на это надеялся, да обманулся: изменился кулак. Время отчаянья, когда он, бессильный в своей злобе, хватался за ружье, минуло. Поутих кулак. Не пер на власть ни тайно, ни тем более явно. Убедился: власть прочная и… клеймо на них не ставит, дорогу для жизни не запирает. Не теряй только голову. Кулак учил детей, живя их будущим; тащил со стройки все, что плохо лежит, и строился. Пятистенные дома, крытые тесом, с просторными светлыми верандами, теплыми подвалами, росли в заречье, как грибы.

Перерожденье, успешное вживанье в новую жизнь бесило и Курилку, и Черного Кота. Потому так жестоко — для острастки другим! — и расправились бандиты с Остроумовым, тоже сыном кулака.

Голова кругом шла у Григория: могла и Евланьюшка попасться. Смазлива, поет. Что стоит пьяным бездельникам сцапать ее для своей потешки?

Семушкина нянька подогрела эти мысли:

— Ешкина кобыла! Женка потерялася, а он раздумствоват. Ступай, не медля, в крепость. Она тама. Да с милицией ступай. Одного прибьют. А за Семушкой я погляжу.

Как бездомный, Григорий обошел еще «табор». Так, на всякий случай. Для успокоенья совести. Гасли костры. Бабы гремели посудой — накормили, насытили семьи. Григорий почувствовал: голоден, как волк. Но тут же забыл об этом, заметив: люди вроде б глядят на него с сожаленьем. Замолкают. Будто знают что-то, да скрывают.

— Пи-ить, пи-ить, — и здесь жалобно молила неведомая птаха. Ее писк очень неприятно отзывался в душе Григория. Казалось, замученная Евланьюшка взывает к нему.

И направился Пыжов к болоту: где как не здесь, среди низкорослых деревьев, вихлеватых густых кустарников, топи, фырчащей, взбулькивающей, и расстаться с жизнью?

Тропка тянулась обочь высокой насыпи галечника. Григорий приглядывался к каждой кочке. От насыпи, крадучись, ползла уродливая тень. Жарки, попадая в ее зону, блекли. Незабудки терялись совсем. С каждой минутой тень становилась темнее, точно злилась, что не может объять и макушки деревьев, освещаемые лучами затухающего солнца. Вдруг Пыжову показалось, что за ближайшим кустом ракитника кто-то лежит. Да, лежит. Вроде б в сером. Ева? Григорий остановился, чувствуя, что его колотит дрожь. Подождав с минуту, шагнул раз, другой. Осторожно, будто подбирался к задремавшей птице. И вот сорвался, побежал: у куста в воде мокли два снопа конопли. Григорий сплюнул в сердцах. Достал из кармана портсигар и закурил.