Паду к ногам твоим - [16]

На угор пришлось взбираться ползком. И это заняло много времени. Уже почти совсем стемнело. Подошедшая «скорая помощь» пыталась освещать путь, но из этого ничего не вышло: сноп света упирался в противоположный склон.

Когда машина увезла отца, мужики, намучившись с ним, постояли еще кружком, покурили, поговорили и разошлись.

О Сеньке забыли. И он побрел по дороге. Посидел у своей школы. Необычно тихо было тут. И пусто. Побывал в двух ближайших больницах, и в обеих ему сказали одно и тоже:

— Нет, мальчик, к нам не поступал Алексей Копытов. Дежурит сегодня городская больница номер один. Скорее всего он там.

Поздно, очень поздно Сенька вернулся домой. Мать, трагически печальная, как статуя, сидела неподвижно на крыльце. У ее ног лежал верный страж — Барин. Увидев Сеньку, он, лениво потянувшись, спустился с приступки, ширнул его головой в коленку и заскулил: знаем, мол, знаем, как у вас все там случилось.

Сенька опустился рядом с матерью. Она вздохнула печально:

— Ох, Алешенька! А видела я сон сегодня. Пошли мы с Алешенькой, милым моим, на охоту. Уморились, утомились. Легли на дороге. Трава-то мурава мягкая, смотрим, как букашки ползают. Не долго мы отдыхали, нежились. Набросилась на нас рысь черная. Этакая кошка. Алешенька убежал, а я — ох, горе мое горькое! — осталась в какой-то избеночке, одна-то одинешенька. Держу дверь обеими рученьками, а рысь отворяет. Нет силушки сдержать ее. Вижу когти острые. Утром-то проснулась и смеюсь: трус ты у меня, Алешенька! Сегодня уж я убедилася. Убежал, оставил свою Евланьюшку. А оно, выходит, сон в руку: и впрямь оставил… с черной бедой. И попробуй удержи-ка дверь. Заест она Евланьюшку…

Сенька смотрел, как на высоком копре горит алая звезда, как на террикон — Ключевскую сопку — ползет вагонетка с породой. Переворачивается, выливает свою ношу и катится вниз… в обрыв?!

Мать тронула дрожащего Сеньку:

— Как же картошка? Колясочка?

Сенька, заплакав, убежал в избу.

8

Через неделю, скучную, пустейшую, к дому подъехала «скорая помощь». Сенька готовил уроки. Бросил все, вымахнул прямо в окно:

— Папку привезли! Мама!

Барин, встав на задние лапы, чтобы видеть, как и что там делается за оградой, пританцовывал и весело повизгивал.

— Мальчик, — вышла из машины белоснежная, как Снегурочка, молодая докторша, — здесь дом Копытовых?

— Да я же Копытов! И дом наш. Вы папку привезли? — говоря, Сенька заглядывал в машину: да, там отец! Только не встает. Что он не встает? Застучал: — Папка, подымайся, пошли! Ты же приехал. Это я, Сеня…

Не дожидаясь ответа, припустил обратно в избу: что-то мать замешкалась.

— Папку привезли! — крикнул он, вбежав в сени и остановившись в дверях. Мать потерянно металась возле окна, глядевшего на улицу, хлопала в ладоши и вздыхала, приговаривая:

— Ба-ах, да куда ж я его положу? Да куда-ж я его, безноганького-о-о, для жизни, для ласки безнадежненького-о-о, приладную? Мука ты моя, ах и страданьюшка-а-а…

И челноком: от окна — в спаленку, из спаленки — к окну. Шасть, шасть! Да голосом, как всегда трагически-нежным, наивно-безысходным:

— Местечка-то не-е-етучки-и-и…

Спаленку занимала кровать. У Евланьюшки она была убрана по-старому. Кровать-барыня. Пышная, разряженная. Гобеленовое покрывало и подзор с затейливой кружевной поднизью. Подушки в изголовье, подушки в изножье. На их околах, пухлых, словно налитых соком, полыхали алые маки, вышитые крестом. Казалось, Евланьюшка убрала кровать еще в девичестве. Но так никто не пришел, не помял, не сорвал жаркие цветы. И томилось все в ожидании….

Жалко было рушить постель. Больной — ведь он и есть больной: разве убережешь? То подмочит, то замажет. Беда-бедовица… И самой… Где же самой-то спать-почивать?

В горнице диван. Но он маломерок, не по Алешенькиному росту. Опять же, на диване Сенюшка. Не сгонишь: не свое дите — осудят люди.

— Ба-ах, башеньки! Да что ж я стану делати-и?

Сына она не замечала.

Машина посигналила, вызывая хозяйку. Через минуту-другую опять, но уже натужно, вроде как с раздражением. Эти сигналы еще пуще потревожили Евланьюшку. Лопнут там, если помешкают! Она совсем растерялась. Впору хоть садись и реви. И дом большой, но вот реши: куда положить Алешеньку?

Докторша, видя грозного Барина, не рискнула пройти в избу. Но и ждать, видно, не могла. Подошла к распахнутому окну и, увидев убранство, ахающую Евланьюшку, осерчала:

— Красавчика Аполлона ждете? Мужу и жить-то… день-два, а вы… Он всех на ноги поднял: попрощаться бы с домом да моей Евланьюшкой, а вы… Положите вот в ограде. Тут и ржавая коечка есть.

Глаза Евланьюшки вспыхнули зло: «Какая-то слюнявка совестит!»

9

Когда отца внесли наконец в дом, он улыбнулся измученной, но по-ребячьи радостной улыбкой. Своя хатка — радостная матка! Евланьюшка, увидев его, одноногого, с гипсом на шее, на руке, покусывая губы, упорно крепилась, чтобы сдержать слезы. «Беда ты моя стоглазая. Не ослепнешь ты, не забудешься, не отстанешь от меня, не заблудишься. И вот пришел мне банкрут полны-ы-ый…»

Сенька — беспокойный воробей-чирикалка — запорхал возле отца. То гладил его белый панцирь на руке, то дотрагивался до «испанского воротничка» на шее. И спрашивал: «Больно? Очень больно?» А потом вдруг приуныл. В жалостливых глазах забисерились слезы: