Паду к ногам твоим - [15]

6

Сенька не столько копал, сколько носился по полю. Отец, выбирая картошку, посмеивался:

— Надо бы Барина взять. Оба засиделись.

«Это какая трава? А это?» — то и дело надоедал Сенька. Но в конце концов устал, развел костер и напек печенок.

— Пап, а какие рассыпчатые! Поешь, — кричал он. И отец тоже прихромал к костру. Присаживаясь, сказал:

— Без соли-то, поди, не очень хороши.

— Ну-у, — протянул Сенька. — Вкуснящие!

Он выковырнул из костра черный раскалившийся комок. Отец, дуя, обжигаясь, покидал его с ладони на ладонь. В конце концов бросил на землю. Сенька смеялся: «Ага, обжегся!» Отец, выбрав палку, постучал по обуглившейся картофелине. Она развалилась — и они оба оторопели… Это была не картофелина, а гнездо лягушки. И сама она тут.

— Ты ж испек ее, — сказал отец.

— Да я не видел, пап. Как она в землю-то завернулась? Я, честное пионерское, не видел.

— Надо смотреть, парень. Вот уголь в печь бросаешь, а там может быть капсюль. И взорвешься. В шахте будешь — после отпалки как бы ни спешил, а осмотри грудь забоя: все ли патроны взорвались? Сколько шахтеров осталось без глаз!

Видя, как приуныл мальчишка, отец хлопнул его по горбушке:

— Ладно, туши огонь — пойдем. Пора.

Действительно, солнце уже клонилось к горизонту. От оврага тянуло не крепким полынным настоем, а сыростью. И словно дымок, тонкой пленкой висел туман. Где-то за сопкой, приближаясь, ревело стадо коров. Сенька глянул туда и увидел: небо над горой зловеще красное. Казалось, вот-вот вспыхнет.

Сенька стал помогать отцу. Тот накопал семь мешков. И с трудом поднимал их на тележку. Привязав мешки, чтобы доро́гой не растерять, он сказал Сеньке:

— Ну, не зевай, парень! Гора крутая…

Сенька кивнул и встал на «тормоз» — доску с набитыми гвоздями, которые впивались в землю и сдерживали тележку. И вот защелкали колеса — пошли. За ними, на укатанной грунтовой дороге, оставались извилистые борозды.

Еще не спустились и до половины горы, как тормоз вдруг оборвался. Сенька склонился, чтобы поднять доску, да так и замер: тележка, взвизгнув, понеслась вниз.

Сенька услышал испуганный обрывистый голос отца: «Тормоз… толкай тормоз в колеса!» Но встать не мог — ноги словно приросли к земле.

Вчера Барин поймал в огороде чужую курицу. Пес скулил радостно, тряс, крутил перед собой добычу. Тележка сейчас так же мотала отца. Стараясь свернуть ее на обочину, он налегал грудью на оглобли, но они поднимались все выше и выше — нет сил, да и гора… слишком крута гора. Вот отец лишь одной здоровой ногой чуть касался земли. Он было хотел оглянуться — что же Сенька, его единственная надежда? Но и этого не смог сделать: тележка мотнула его в сторону и понеслась к оврагу. У самых домов, изогнувшись змеей, овраг теснил дорогу. В зимнюю гололедицу, в дождливые дни осени здесь не одна машина измерила его крутизну.

— Помогите! — крикнул Сенька. — Помогите-е-е!

На делянках, разогнув спины и прислонив ладони ко лбу, стояли люди, с тревогой глядя, как неслась с горы тележка. Разве остановишь? Несколько мужиков выскочили из ближайших домов, побежали навстречу, но поздно, поздно… Левое колесо нырнуло в обрыв, и тележка, показав свой ребрастый живот, скрылась в пропасти…

— Па-апа! — с плачем сорвался Сенька.

…Отец лежал на дне оврага. Лежал на боку, неловко раскинув руки. Рядом шумел ручей. И в осоке трепыхались напуганные домашние утки. Сенька, глотая слезы, ткнулся отцу на грудь. Тот чуть приподнял голову:

— Все, все, Семен. Матери помогай… С-слабенькая она…

Сверху посыпались комья глины — люди спешили на помощь.

7

Сенька приник к отцу, как куренок, боясь людей. «Все они глядели… И слыхали, как отец кричал: «Тормоз… толкай тормоз в колеса!» А он не тронулся с места. И щемило теперь сердце от боли. И было нестерпимо стыдно. Казалось, люди смотрели только на него: струсил, батьку-то в беде бросил.

Мужики заспорили, как вынести Копытова из оврага. Но тут кто-то крикнул:

— Вон Митька-казак спускается. Он все знает, из бывалых.

— Митька сообразит!

И все почему-то враз присмирели. Скоро над отцом склонился такой же костлявый мужик. В исподних штанах и длинной, как в старину, рубахе.

— Эх, Алешка! И взять не возьмешь тебя, — вздохнул он. — Кости целой нет, — и тут заметил Сеньку. Провел рукой по его кудлатой голове и грубовато-просто сказал: — Что, скворец, опять осиротел?

И Сенька неожиданно обхватил его руку. Чтобы не разреветься, зубами стиснул рукав. Но все-таки сдержаться не смог: слезы хлынули из глаз ручьем. Отец открыл глаза, какой-то миг смотрел молча, а потом чуть слышно проговорил:

— Ну, ну, Сеня… Ты что? Шахтеры не плачут.

И Митька-казак тряхнул его за плечо:

— Коль такое дело, крепись, парень! — и принялся командовать. Мужики быстро смастерили из тальника волокушу, наподобие той, которой на лугах возят сено, положили отца, потянули.

Измятый, изувеченный, отец не стонал. А тут, на прутьях-то, даже попытался повернуться от боли. И, сдерживаясь, сказал только:

— Ох, осторожней.

— Видать, наш брат, шахтер. Не впервой выносят, — заметил кто-то. И Митька-казак, уже успевший вымазаться, вспотеть и порвать рубаху, возмутился:

— Видать, видать! Да это Алешка Копытов. Таких шахтеров поискать надо: всю войну под землей провел. Тяните, да осторожней.