Падший ангел - [44]

— Как же любезны те, кто говорит это! — прервал ее Калишту, весело смеясь.

— Однако этот случай, которым многие женщины гордились бы, превратился для меня в пытку. Никто не хочет верить, что мое сердце скрыто под тем же саваном, что и мой муж, что я зарыла его в той же могиле и что я, если бы смогла, эту жалкую красоту скрыла бы под той же надгробной плитой, где покоится мой отец.

— Кузина, вы твердо убеждены в том, что отреклись от всех сердечных радостей? — спросил Калишту, уже раненный в глубине души этим разочарованием в страсти, которая сжигала его, возрастая с ужасающей быстротой!

— От всех, которые были бы несоответственны моему положению вдовы.

— Но если бы Провидение даровало вам достойного супруга…

— Достойные супруги — это лишь те, кто лелеют жен, словно дочерей; те, перед кем жены трепещут, как перед отцами; те, для кого вся жизнь заключена в узком семейном кругу, в покое и тишине душ, молча созерцающих друг друга, в то время как голоса их сердец уже ничего не могут сказать. Я познала это утешение рядом с истинным отцом, который отдал мне всю свою мудрость, когда рука его была уже не в силах держать шпагу. Обстоятельства моего прошлого не могут повториться; я вспоминаю их с печалью, но даже в малейшей степени не помышляю о том, чтобы снова их пережить. Вот, ваше превосходительство, мой искренний рассказ о себе. Он должен сказать вам, что жизнь учительницы, которую я приняла, наполнена для меня неудовольствиями и неприятностями, делающими меня несчастной.

— А что могло бы сделать ваше превосходительство счастливой? — перебил ее Калишту.

— Жизнь в маленьком домике между двумя деревьями — с моими книгами и воспоминаниями. Я требую слишком многого, поскольку есть состоятельные люди, которые никогда не смогли достичь этого счастья, столь скромного на взгляд.

Калишту внезапно поднялся, приблизился к бразильянке, торжественно взял ее за руку и заговорил серьезно и ласково:

— Кузина Ифижения, я не допущу, чтобы ваша юность увяла в домике между двумя деревьями. Оставим деревья и цветы птицам, но и некоторые птицы в суровое время года устремляют свой полет в другие страны, а другие пищат, мучимые холодом и голодом. В месяцы, когда утро звенит от трелей, а вечер пробуждает вдохновение, дом вашего превосходительства будет затенен деревьями и окружен газонами и фонтанами, смягчающими летнюю жару. Зимой же вы будете наслаждаться удобствами и радостями, которые можно найти в больших городах. Я не принимаю возражений, кузина. Вы встретили родственника, почтенный возраст которого требует от вас покорности. Сейчас я буду говорить о себе. Я богат, бездетен, хотя и женат…

В этом месте своей речи Калишту де Барбуда с мрачным выражением лица быстро пробежал пальцами по еще недостаточно отросшим усам. Потом он издал тяжелый вздох и продолжил:

— Моя кузина и супруга, если когда-нибудь встретится с вашей милостью, откроет вам родственные объятия. Эта женщина выросла в деревне, и она обладает лишь природным разумом, который ведет ее по лучшему в этом мире пути к счастью. Я женился, потому что было необходимо вернуть родовое имение Фигейроа в состав тех владений, куда оно некогда входило. Уже двадцать с лишним лет я соединен с женщиной, которая не должна была бы мне принадлежать. И если она счастлива, то это свидетельствует лишь о честности и самоотречении, с которыми я подчинился своей судьбе…

После короткой паузы он возобновил свою речь:

— Ваше превосходительство открыли мне свою душу. Позвольте и мне не сдерживать свои излияния.

— Почему бы и нет? — отвечала Ифижения, заинтересованная этой трогательной историей.

— Я не знаю, что такое счастье. Мне сорок четыре года, а я еще не видел благосклонную зарю. Многие годы я пытался заглушить свои чувства научными занятиями. Меня терзал коршун смутного влечения, но я отгородился от мира в своей уединенной библиотеке и если изредка проходил мимо женщин, способных пробудить во мне страсть, то смотрел на них бессмысленно, как слабоумный, который забыл о своей отчизне и испытывает ужас перед тем, что будит в нем легкие воспоминания. Иногда меня охватывало внезапное и незнакомое переживание, но осознание покорности своему долгу было столь же властно надо мной, как если бы слух моей души оставался закрыт для любого рассказа о тайных наслаждениях неведомой жизни.

Эти краткие и редкие борения прекратились с течением лет. Я свыкся с нечувствительностью сердца и воспринял привычки, свойственные старости. Приезд в Лиссабон воскресил мою жизнь, погребенную в могиле раньше, чем она успела осознать себя. Я оказался среди людей, согретых сиянием сегодняшнего дня. В атмосфере этого города ощущаются ароматы, источаемые сердцами любимых супруг, обожаемых любовниц, возвышенных голубок, порхающих вокруг страстно жаждущих мужских душ. Моя грудь затрепетала, подобно вулкану перед извержением. Я обозрел свое прошлое и ощутил тоску, горе и стыд за свою юность… Но к чему приведут эти искренние излияния моего несчастного сердца? Вы не утомлены ими, сеньора?

— Я слушаю вас с интересом и сочувствием, — с ласковой приязнью отвечала бразильянка. — Вы, вероятно, хотите мне сказать, что влюбились?