Падение Икара - [38]

Муррий поморщился:

— Мир полон подлостей. И, кроме того, он убил пятерых римских граждан.

— Разбойников.

— Все равно. Они римские граждане, а он что? Галльская собака!

И тут Дионисий пустил в ход свой главный козырь:

— Почтенный Марк! Ты так хорошо знаешь учение философов-стоиков! Неужели ты забыл, что все люди равны и что человек обязан всегда поступать справедливо, даже если весь мир держится на подлости? Ты достаточно напитан мудростью, чтобы различать, что бело, что черно: ты прекрасно понимаешь, что правда на стороне галла… и только дразнишь меня. А потом, Немезида есть для всех, и «медленно мельницы мелют богов, но старательно мелют».

Муррий не смог удержать довольную улыбку. Молодой, деятельно занимавшийся приумножением своего и так немалого состояния, он чрезвычайно гордился своим философским образованием (оно состояло из скудных клочков от разных философских систем, нахватанных случайно и беспорядочно). По его мнению, оно поднимало его не только над простыми обитателями глухого городка, но и над чванливыми декурионами[87], попасть в среду которых было жаркой мечтой Муррия. Прижимистый, расчетливый до мелочности, цепко хватавшийся за всякую прибыль, он порой готов был пустить пыль в глаза и щегольнуть своим философским бескорыстием и равнодушием ко всем земным благам. Слова молодого афинянина (Муррий достаточно разбирался в людях, чтобы оценить и его большие знания, и высокое бескорыстие, и спокойную самостоятельность) очень ему польстили, а напоминание о Немезиде кольнуло в сердце.

— Ты всегда заставишь человека согласиться с тобой! Я обещаю через пять лет отпустить его на свободу, если он проработает у меня табунщиком. Слово философа тверже алмаза и неизменнее велений судьбы.

* * *

Если что-нибудь и могло хоть несколько смягчить Критогнату его рабскую долю, то это была жизнь на просторных, далеких от города пастбищах. Пастухам нередко приходилось круто. Их жгло солнцем, мочило дождем, трепало бурями. Долгие месяцы не знали они другой пищи, кроме черствого хлеба и такого же черствого сыра, и другой крыши, кроме неба. Дважды в год проходили они пешком по нескольку тысяч миль, перегоняя стада с летних пастбищ на зимние и обратно. И все же жизнь их была лучше жизни остальных рабов, и городских и сельских. Они жили на свободе; над ними не было ежеминутного мелочного и надоедливого надзора; они не находились все время на людях. Долгие одинокие часы на пастбище давали простор для мысли и наблюдений. Пастух стоял лицом к лицу с природой, то ласковой, то гневной, и он должен был сообразить, как воспользоваться этой лаской и как противостоять этому гневу. Он был предоставлен своим силам, своей находчивости и уму: только они сплошь и рядом выводили из беды, и пастух начинал сознавать свою цену и свое достоинство. Общие опасности и лишения связывали пастухов крепкими узами трудового братства; наушников и предателей, которые бывали среди рабов в городских домах и деревенских усадьбах, в их среде не водилось: попадись такой, его бы не оставили в живых. И старший пастух не походил на вилика, который обычно корчил из себя господина, бывал жесток, несправедлив и своекорыстен; это был старший товарищ, на котором лежала вся забота о людях и животных и который ревностно пекся и о тех и о других.

Никодим, старший табунщик Муррия, чрезвычайно обрадовался появлению Критогната.

Он сразу проникся уважением к молодому галлу за его медицинские познания и за ту любознательность, с какой он знакомился с целебными травами, росшими на италийских пастбищах. По-товарищески щедрый, делился он с новичком своими знаниями по части коневодства; знания эти были и обширны и основательны.

Никодим учил с радостью, Критогнат учился с увлечением.

Слово Муррия оказалось действительно «тверже алмаза»: через пять лет он освободил Критогната, предложив ему, однако, по долгу вольноотпущенника проработать у него еще несколько лет, заняв место умершего Никодима.

Возражать не приходилось. Критогнат остался, а когда через несколько лет Муррий обиняками начал подбираться к тому, не хочет ли старший пастух вернуться на родину, Критогнат, к великому изумлению и еще большей радости Муррия, сумрачно ответил, что на родине ему делать нечего и что, если патрон не возражает, он останется при его стадах.

Предсказание Дионисия исполнилось в большей мере, чем он, вероятно, сам предполагал. Критогнат действительно озолотил Муррия, выведя породу лошадей, которая по быстроте нисколько не уступала знаменитым испанским или нумидийским скакунам. Компании, поставлявшие лошадей для цирковых состязаний, наперебой старались заполучить этих коней. Муррий наживал огромные деньги на «мурриевых» лошадях; Критогнату он любезно за полцены продавал двух-трех копей. Критогнат теперь бесконтрольно хозяйничал на его пастбищах. Патрон доверял ему всецело и ничем не интересовался ни в работе своего старшего пастуха, ни в жизни табунов: кроме денег, ему ничего не было нужно.

Еще о Критогнате. Аристей и Евфимия

Центром того мира, где сейчас жил Никий, был Критогнат. От него шли все распоряжения, советы и указания; на нем лежала забота о животных и людях, и он был неутомим в этой заботе и вкладывал в нее всю душу. Он был требователен к своим подчиненным, не спускал им промахов и нерадивости и грудью защищал от всех нападок и во всех опасностях. Вспыльчивый от природы, он давно научился обуздывать свой гнев; только раз видел Никий, как он чуть не вытряс дух из пастуха за то, что тот пнул ногой больную собаку. Он был не только добр, но и нежен со всеми, кто слаб и беспомощен: с овцами, женщинами, с детьми, иногда забредавшими на пастбище. Возраст не убавил его сил и не согнул его стана: в свои шестьдесят лет он одним духом брал крутые подъемы, мог прошагать целый день, и, если его звали к больному человеку или животному, он отправлялся за десяток миль, ночью ли, днем ли, в любую грозу и бурю. Он превосходно лечил животных и не так уж плохо справлялся с людскими болезнями; в помощи он никогда и никому не отказывал. Его лютая ненависть к римлянам превратилась постепенно в спокойное презрение. «Прав был Югурта, сказав, что этот продажный город только ждет покупателя». Декурионы и магистраты мелких городков, с которыми ему приходилось иметь дело по поводу разных случаев (то пастухи подрались с кем-то из горожан, то овцы забрели на лужок, принадлежащий самому городскому голове, и вытоптали его так, что травинки не осталось, да мало ли еще что), не осмеливались произносить перед ним пышные слова о величии, справедливости и благодеяниях Рима: этот вольноотпущенник, этот варвар смотрел на них так, что они невольно опускали глаза. Крупные торговцы шерстью, являвшиеся на пастбище во время стрижки, скоро убеждались, что старший пастух видит их насквозь и что его нельзя ни провести, ни улестить, ни соблазнить. Переходя из горной глуши в не менее глухие равнины Апулии, он умудрялся узнавать обо всем, что делается на свете; ни одно крупное событие не оставалось ему неизвестным. На деньги, оставленные ему Дионисием, он при первой же возможности купил свитки греческих трагиков и Гомера, которого выучил почти наизусть и обычно во время обходов пастбища декламировал вслух. В свободные часы он составлял свой лечебник для скота: «Римские скотоводы только по своему тупоумию носятся с Магоном