Падение Икара - [30]

Никий очнулся оттого, что по лицу его двигалось что-то холодное и мокрое. Мальчик приоткрыл глаза: небольшой песик, белый с рыжим, обнюхивал его и, когда Никий зашевелился, взвизгнул и, став ему лапами на грудь, лизнул прямо в губы. Никий вспомнил Негра и вдруг заплакал, жалобно, горько, всхлипывая и захлебываясь слезами, и тут кто-то опустился перед ним на колени (Никий не видел, кто: слезы застилали ему глаза), приподнял его и влил в рот глоток какого-то крепкого оживляющего напитка; чьи-то руки легко, словно щенка, подняли его с земли и положили рядом с чем-то мягким и теплым.

Мальчика обдало ароматом свежего сена. Он услышал хруст сухой травы, которую прилежно жевало несколько ртов; в руках у него оказался ломоть хлеба, намоченного в вине. Мальчик откусил кусок, другой и не успел дожевать ломоть до конца, как заснул глубоко и крепко.

Когда Никий открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Он лежал на просторном возу рядом с большим густошерстным бараном, круто завитой рог которого спускался чуть ли не к носу. Другой был обломан, и голову барана перекрещивала повязка. Рядом лежала овца с ногой в лубке. Бело-рыжий песик сидел возле телеги. Когда Никий приподнялся, он легко вскочил к нему на колени. Мальчик обнял его и прижался головой к его рыженькой острой мордочке.

— Келтил уже успел подружиться с тобой, — раздался за спиной Никия голос, и к телеге подошел старик огромного роста, без бороды, но с такими длинными седыми усами, что они свисали ему на грудь.

Он наклонился к Никию, поднял его на руки и поставил на землю.

— Идти можешь? Кружится голова? Пойдем в шалаш. Поспи еще, а вечером потолкуем.

На всю жизнь запомнил Никий этот вечер. Весенняя ночь была тиха и ласкова; ласковы и добры были пятеро молодцов, которые ужинали, лежа у костра. Они разговаривали во весь голос на каком-то непонятном Никию языке, оглушительно хохотали, неистово жестикулировали — и не забывали подлить мальчику молока, дружелюбно улыбнуться ему, шутливо, по-приятельски взъерошить волосы. Где-то вблизи заблеяли овцы; огромные белые псы, похожие на груды свежего снега, чутко дремали подальше от костра, положив квадратные морды между тяжелыми, мощными лапами. Из темноты вынырнул Келтил, деловито обежал ужинавших, что-то сообщил большим собакам и пристроился возле Никия. Самый рослый из великанов, продолжая что-то рассказывать, отломил огромный кусок хлеба, густо намазал его медом и подал Никию, уделив кусочек Келтилу.

Юноша, сидевший с краю (единственный безусый и малорослый), положил перед мальчиком горсточку сладких винных ягод.

У Никия ком подступил к горлу — ужели на земле еще есть доброта, сострадание, участие?

Разговор вдруг смолк, и все разом, как один, встали. К костру подошел старик и что-то негромко на непонятном для Никия языке сказал ужинавшим. Ему ответили почтительно и дружно. Старик присел возле Никия и обратился к нему на хорошей латыни:

— Ты из Рима?

Никий кивнул головой.

— Если тебе некуда идти, останься с нами. Я научу тебя лечить скот, находить целебные травы и ухаживать за пчелами. Будешь у меня учиться и мне помогать. — Он ласково провел рукой по голове мальчика и стал глядеть в сторону, делая вид, что не замечает слез, которых Никий уже не удерживал. — Мы пастухи у Марка Мурия и гоним овец из Апулии, с зимних пастбищ сюда, на летние. Я старший пастух, они, — он повел рукой в сторону молодых великанов, — они мои помощники. Павел, — он указал на безусого малорослого юнца, — римлянин, остальные все галлы, только разных племен. Я из галльского племени арвернов, меня зовут Критогнат. Отдыхай пока, набирайся сил, побегай с Келтилом по нашим лугам и лесам. Вы, я вижу, ровесники и уже друзья.

— Мне десять лет.

— А ему семь месяцев: вы как раз под стать друг другу. — И старик шутливо потрепал мальчика за воротник и щенка за шиворот.

Что случилось в дороге

Самое трудное время наступало для пастухов тогда, когда нужно было перегонять стада с зимних пастбищ на летние и обратно. Приходилось перемерить из конца в конец чуть ли не всю Италию, от знойных равнин Апулии или Калабрии до Самния и сабинской земли, где животные проводили весну и лето на горных пастбищах. Чего только не случалось в дороге! И стычки с разбойниками, которые норовили отбить хоть десяток-другой овец, и встречи с волчьими стаями, особенно страшными по весне, когда отощавшие звери, подгоняемые голодом, подбирались поближе к овцам и, притаившись в траве или залегши где-нибудь в овраге, терпеливо поджидали минуты, когда удастся ворваться в стадо и, пользуясь общим переполохом, унести добычу. И хуже, хуже всех волков и разбойников были сторожа при заставах.

Огромные овечьи отары паслись обычно на пастбищах, принадлежавших государству. Владелец стада обязан был уплатить государству за выпас с каждой головы определенную сумму, но в Риме сбор всех налогов отдавался компаниям откупщиков, так называемых публиканов, сразу вносивших в казну ту сумму, которую на основании расчетов и данных прежних лет государство надеялось получить со своих пастбищ и в этом году.

Уплаченную сумму публиканы, с некоторой надбавкой разумеется, должны были собрать со скотоводов: каждый хозяин объявлял им, сколько у него имеется в стаде голов, и вносил за них причитающийся налог.