Падение Икара - [29]

Перед Катилиной стояла чаша прекрасной египетской работы из темно-синего стекла; по синему полю шли белые виноградные листья. Катилина очень дорожил этой чашей, подарком матери ко дню, когда он надел тогу взрослого, и никогда с ней не расставался. Он подвинул ее к краю стола и медленным, точным движением сбросил чашу на землю; с легким чистым звоном разлетелись осколки.

— Что ты сделал, Луций?

— Ответил тебе. Вот в таких же осколках лежит римская республика. Земля, здания, площади, города — это не государство. Государство — это люди, которые за эту землю отдадут свою жизнь, ее честь отстоят своей кровью. Где такие люди? Сенат? Этому старью, кроме роскошных вилл и покойного житья, ничего не нужно. Сулла? Личной местью, погоней за богатством должен руководствоваться государственный человек? А Сулла этим живет. И все ему под стать. Что творят проконсулы в провинциях? А публиканы[82]? Блюдут честь республики? Стоило Митридату кивнуть — и все бросились резать римлян. Думаешь, не стоило? Нажива, личная выгода, собственное благополучие — вот о чем думают все и каждый в Риме. Римского государства нет, осталось одно имя. Содержания нет. Дураки этого не видят, трусы боятся увидеть. Я не дурак и не трус… Почему ты так зло улыбаешься?

— А ты что же думал, что я буду плакать над гибнущим Римом? Туда и дорога. Бывают на теле такие злокачественные наросты, которые расползаются и пожирают все, что еще осталось здорового. Рим такой нарост. С юности ненавидел и умру с этой ненавистью.

— Ты все-таки несправедлив, Тит! Права римского гражданства Италия получила…

— Вырвала… и какой ценой! Товар стоит дешевле, чем за него заплачено.

— Опять ты неправ! Сейчас римский магистрат не посмеет своевольничать в италийском городе. Никому в голову не придет высечь члена городского совета или снять в союзном городе крышу с храма и перевезти ее в Рим, как это сделал когда-то один цензор. Сейчас все это уже невозможно.

— Узнаю римлянина. Это целиком в вашем духе: превратить страну в пустыню и затем все время восторгаться, какой мир, свободу и законность вы принесли!

— Тит, доводы разума можно опровергать, сердца не переспоришь. Ты сейчас думаешь сердцем, ну и думай. Но видишь ли… Пусть римское гражданство — это товар, который встал в дорогую цену. Все-таки Италия этот товар получила… и ты бился за то, чтобы он оказался в ее руках. А я? Что делал я? Сражался за права тупоумных себялюбцев, у которых не то что государственного ума или великодушия — нет даже простого здравого смысла! Как ясно я это увидел! Можешь ты понять человека, которому нечем… да, нечем жить! Я не из тех, кому достаточно мозаичных полов и статуй в библиотеках. То, чему я мечтал служить, лежит в осколках… Мне нечего делать, не к чему себя пристроить. А знаешь, человек зол, зол по природе. Я много времени провел в армии у Суллы. Это плохая школа, а я оказался талантливым учеником. Вино, кости, неистовый разгул — в этом вся жизнь, и ничего в жизни больше и не нужно. А мне нужно. И вот того, что нужно, и нет. И мне теперь все равно. Кутежи так кутежи, убийства так убийства, ничего не изменить, ничего не спасти. Я зверствовал над Гратидианом… не над ним — над теми, кто потерял, проспал, погубил римскую республику! — Катилина вскочил и несколько раз прошелся по перистилю.

— У тебя все-таки по римской привычке, Луций, кроме Рима и его правителей, в мире ничего нет.

— А что есть для меня?

— Есть, между прочим, Италия и ее народ.

— Народ? Знаешь, это чудовище без головы… Если б ему голову! Ах, Тит, как я завидую тебе! С самой юности такая чистая, такая прямая жизнь! Бился с кимврами, сражался за Италию… Ворчи сколько хочешь, а участвовал в великом деле и плоды своей жизни видишь…

— Италию — обескровленную и обезличенную, родной дом — сравненный с землей, гибель близких… Плоды, конечно, богатые!

— И спокойную совесть и крепкий сон без таких сновидений… Ах, Тит, трудно одному человеку понять другого. Знаешь, презирать меня ты имеешь все основания… и все-таки… пожалей меня!

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Куда идти?

Никий бежал из Рима. Который день шел он? Куда шел? Мальчик сам не знал. Тоска по Дионисию, никогда его не покидавшая, обрела новую силу; несчастье с Титом, который — он был убежден в этом — погиб от рук ненавистных палачей, жгло сердце. Уйти, уйти из этого проклятого города, из этих стен, забрызганных невинной кровью, от этих людей, для которых убийство стало ремеслом! И мальчик шел и шел не помня себя по дорогам и без дорог, сворачивая то в одну сторону, то в другую, избегая встреч с людьми, пробираясь тропинками, межами, прячась и таясь. Однажды, сам не зная как, очутился он в непролазной чаще густого кустарника, и перед ним, словно из-под земли, вырос высокий худой мужчина, хромой и одноглазый. Не сказав ни слова, ни о чем не спросив оробевшего мальчика, он ввел его в пещерку под скалой, посадил у очага, дал винограда и сыру, уложил спать на тростниковой подстилке и, выведя еще затемно, махнул рукой на север, как бы указывая, куда идти. Мальчик пошел, по-прежнему не отдавая себе отчета, куда и зачем он идет. Где-то в него швыряли камнями; около какой-то богатой усадьбы на него науськали собак; какая-то оборванная женщина, доившая козу, остановила его и дала чашку молока. Никий все брел и брел, пока наконец, выбившись из сил, томимый голодом и жаждой, не свалился на широкой пыльной дороге под старым, раскидистым вязом. Он ни о чем больше не думал, ни по ком не тосковал и никого не боялся: он хотел одного — лежать, не двигаться, закрыть глаза.