Падение Икара - [17]

— Ничего не болит, — жаловался он Дионисию, — а вот сил совсем нет: все лежал бы и лежал.

— И лежи, Гармис. Полежишь, отдохнешь, сил и прибудет, — утешал его Дионисий, ясно видевший, что бедному египтянину уже не встать.

И Гликерия все чаще жаловалась, что «спина у нее отваливается». Старушка крепилась, хлопотала, готовя запасы на зиму: сварила айву на меду, насолила и намариновала маслин, насушила сладких груш и яблок, но все чаще звала Никия помочь ей. Мальчик усердно помогал ей и по своей охоте, и по незаметной для него указке Дионисия. В углу кухонного стола он сложил кучку считанных камешков и ежедневно один камешек выбрасывал: считал дни до прихода Тита, обещавшего вернуться к сатурналиям. Никий бурно радовался, видя, как уменьшается кучка; радовались с ним и остальные обитатели Вязов, кроме Дионисия, у которого на сердце становилось все тяжелее.

Из Рима приходили вести одна страшнее другой. В «Слоне» постоянно толклись посетители, и новости стекались к Лариху потоком. Сулла уже подходил к городу. «Если даже половину этих россказней считать выдумкой, — думал Дионисий, — то и тогда есть от чего прийти в ужас». Действительность, однако, была страшнее россказней.

Однажды, возвращаясь от тяжелого больного, возле которого он просидел целую ночь, Дионисий, по обыкновению, завернул к Лариху. Рассвет еще не занимался. За столом, упав головой на руки, спал какой-то человек. Перед ним стояла нетронутая еда: яйца, ветчина, сыр. Судя по ветхому плащу незнакомца, у него вряд ли бы хватило денег расплатиться за все это роскошество. Ларих хлопотал тут же, разводя огонь. Против обыкновения, он был молчалив, торжественен, и в глазах у него стояли слезы. Дионисий шепотом осведомился, что с ним.

— Я оплакиваю героя, последнего в этой стране, — медленно произнес Ларих. — Он, — Ларих указал на спящего, — все тебе расскажет. Надо разбудить его, скоро начнут приходить люди, — и тихонько толкнул сидевшего за столом.

Тот вскочил, высокий немолодой человек, и отодвинул стул движением резким и в то же время слабым. Жестокая усталость и страшное потрясение сказывались во всей его сгорбленной фигуре, в странной смеси отчаянной решимости и глубокой безнадежности, которые выражало его лицо. Ларих мягким, но настойчивым движением заставил его сесть.

— Ничего не бойся, Нумерий. Этому человеку, — он показал на Дионисия, — можно доверить все. Подкрепись и расскажи ему. Переждешь у меня дня два-три, я тебя спрячу. И он и я, — Лариху было, видимо, приятно объединять себя с Дионисием, — мы друзья.

Незнакомец тяжело опустился на стул.

— Что говорить! Сулла победил совершенно, окончательно. Италия, Рим — все в его руках. От нашего войска ничего не осталось. — Он замолчал и, увидев перед собой еду, схватил кусок хлеба и тотчас же отложил его. — Даже есть не могу, устал, — произнес он извиняющимся голосом. — И стучит у меня в ушах, будто щиты сталкиваются.

Ларих налил вина:

— Выпей, приди в себя, успокойся.

Нумерий медленно выпил, пристально посмотрел на Дионисия; тень улыбки прошла по его лицу.

— Человеку с таким лицом нельзя не верить. А Лариха я знаю давно.

Он еще помолчал: не то собирался с мыслями, не то ему тяжело было говорить. И вдруг, словно сбрасывая с себя какую-то тяжесть, заговорил, заговорил поспешно, короткими фразами, путаясь, повторяя одно и то же, перескакивая с одного на другое:

— Погибла Италия… Горе, горе! И мы погибнем. К Риму нас подошло тысяч сто. Телезин командовал. Мы подошли к самому Риму… Да, Суллу мы провели. Он уже всей Италией овладел, а мы провели. Он под Пренесте стоял. Маленький городок на таких крутых-крутых скалах. Там засели старые солдаты Мария.

Он замолчал, выпил еще вина и продолжал уже спокойнее и последовательнее:

— Сулла осаждал Пренесте. Мы проскользнули мимо него, нас не заметили, и ночью на ноябрьские календы[58] мы стали в одной миле от Рима, напротив Коллинских ворот[59]. И, когда занялся рассвет, мы увидели Рим, крыши его домов. Телезин проскакал по нашим рядам, крича, что пришел Риму последний день, что надо снести этот город до основания, что всегда найдутся волки, которые будут посягать на свободу Италии, если не вырубить леса, где они прячутся. В Риме войска почти не было, и мы уже думали, что победа в наших руках. Но нас заметили, дали знать Сулле. Всю ночь мы дрались… и были разбиты. Много я видел сражений на своем веку — кимвров видел, бился под Верцеллами, — а такого не видел. В рост человека лежали груды убитых. Меня оглушило… Я упал, и меня завалило трупами… Я очнулся на другой день. И хорошо, что не совсем выбрался на свет: услышал голоса и притаился. По полю бродили Сулловы солдаты, кого-то искали. Я понял: Телезина. Он лежал шагах в ста от меня, полумертвый, без сознания… Я видел, как ему отрубили голову… Ушел я из этого проклятого места глухой ночью. Не захотел бросить ни панцирь, ни меч… много они мне служили. Пошел все дальше, дальше от Рима. По дороге встретил нищего; обменял у него хороший плащ на дырявый и ночами, тайными дорожками добрался до Лариха. Я солдат, простой человек… особо искать меня, пожалуй, не будут, а лучше переждать. Спасибо тебе, Ларих… Есть я не могу, уложи меня спать.