Падение Херсонеса - [23]

Анна не встретила князя.

Русская жена завидела бы мужа издалека, сбежала бы с лестниц, выбежала бы со двора навстречу.

Анна не встретила.

Отчего не встретила?

Не думала о нем? Не беспокоилась за него все эти дни?

Или — потому не встретила, что им там, гречанкам, не велят выходить из их заморских гинекей, палат женских, когда в доме чужие мужчины? Он все дни помнил ее лицо, глаза с опущенными ресницами, от которых приметные тени. Что, там, за морем, глаз не велено подымать даже на суженого? Знать бы их язык, язык Анны и Антонины, все б понять можно.

Покорной Анна будет.

Покорность он мечом добыл.

А вот люб ли ей? Иль не люб?

Многое меч может, да не все…

И главное, узнать бы, сберегла царевна его Берегиню? Не сберегла? Не велик дар, чурбачок, деревянная пластиночка. А и велик. Ой как велик! Если царевна бросила в небрежении его пластиночку в костер, недолго его голове быть на плечах. Сеч впереди мно-о-го…

Уже был назначен новый стратиг Херсонеса.

Уже все было готово к тому, чтобы руссы оставили город и по морю, по Борисфену ушли в Киев.

.

Над Херсонесом плыл колокольный звон. Лишь раз за тысячу лет произошло в городе событие, равного которому не было и не будет, верно, в предстоящие тысячи лет: князь руссов, приняв христианство, обвенчавшись с царевной гречанкой, покидал город. Народ запрудил площади, улицы, улочки, все подступы к порту. В Херсонесе было торжественно и… неспокойно.

Неспокойно было на русских челнах.

Неспокойно было в рядах славянских конников, уже оседлавших коней, чтобы берегом сопровождать княжеский флот.

Неспокойны были и ромеи. Сбивались в кучки. Переговаривались. Подавали друг другу какие-то знаки.

Спокойно было только в доме стратига. В верхнем этаже служанки одевали Анну, готовя к торжественному шествию. Одевали служки и князя в комнате, внизу.

Ростислав влетел в комнату так, словно ураган поднял его, дохнул в спину, в затылок.

— Князь! Беда! Измена! Предали нас, князь.

У Ростислава завелся в Херсонесе приятель, такой же, как он, отрок. Сын торговца-русса, давно тут прижившегося. Ростислав распрощался со сверстником. А потом решил попрощаться и с морем, пошел к берегу.

Хорош Днепр, да не море…

Он шел не спеша, вбирая в себя прощальным взглядом мир, к которому привык и который полюбил. Утро было белое, совсем летнее. А под ногами росные пахучие травы. Шел, ожидая, предчувствуя радостные секунды, удар в сердце — встречу с морем. Вот еще десяток шагов на невысокий холм, еще десяток, вот обрыв скал и вот она, всегда неожиданная встреча с морем, громадной пустыней, с далью дальней, подымающейся в небо, с тяжкой синью, блистающей серебром и золотом. От этого у Ростислава всегда перехватывало дух. Становилось даже немного страшно. А потом вдруг хорошо и свободно. Безмерное счастье, великая радость заполняли душу. Хотелось разбежаться, раскинуть руки и птицей воспарить над этим синим бескрайним чудом.

На берегу Днепра Ростислав такого не испытывал никогда.

Но не успел он подойти к скальному обрыву, услышал голоса внизу. Давно научившийся держать ухо востро, он пал на землю. Подполз к краю скалы. Там были люди — шестеро ромеев-глашатаев и один непонятно кто, но знавший язык руссов. Этот последний учил глашатаев русским словам. А те, не умея, выдавливали из себя звуки, от которых учитель морщился, повторяли. И у них получалось всё лучше и лучше.

Ростислав был смышлен. Князь сколько раз ему говорил: вот погоди, уладим все дела с греками, пошлю тебя за море, в гимнасию. Ты быстрый на ум. Ты всеми науками, какими ромеи владеют, быстро овладеешь.

А что, так оно и есть. За одну зиму и весну Ростислав столько греческих слов узнал, что и сам ромеев понимал, и ромеи его понимали. Воеводы не все так быстры в уме!

— Князь! — взволнованно рассказывал Ростислав. — Знаешь, какие русские слова учат глашатаи, спрятавшись под скалы.

Выждал мгновение.

Языком таким, словно и ему трудно было произносить русские слова, проговорил:

— Рюси, здавайсись!

— Рюси, здавайсись!

Владимир нахмурился.

— А потом знаешь, князь, что учат? … «Нэ то — смерть многим, рабство — всем!»

Владимир совсем помрачнел.

Слухи о Константине, брате Порфирогениты, доходили до него. Рассказывали, как только корабль с Анной на борту отчалил от Константинополя и взял курс на Таврику, брат Порфирогениты, Константин, смелый воин, отчаянный охотник, вскричал:

— Пусть погибнет то государство, которое торгует женской красотой! Сестра, умру, а тебя спасу!

От человека, у которого барсы вместо смирных собак, ждать можно многого.

Говорили, на малых хеландиях по ночам подходили ромеи к берегам Таврики, высаживались в дальних бухтах. Говорили, в степи, у озерец, у болот, поросших тростником, рогозой, рдестом, сбивались в отряды всадники, хозяева разоренных руссами солеварен, рыбных ловов. Ночью сговаривались идти на Херсонес. Говорили, что ночью открывались ворота Херсонеса, кого-то впускали. Не надо было иметь большого ума, чтобы догадаться: Херсонес наводнен людьми, верными Константину. И кто поручится, что сам Константин, лихой, говорят, боец, не здесь, не в Херсонесе? Вон их сколько появилось ромеев, укрытых широкополыми плащами, прячущих лицо под куколем. Что ему, Константину, давно избавившему себя от государственных забот, его брат-василевс Василий, иссохшийся в делах? Сестра, дорогая, любимая, нужна ему больше царства!