Падение Эбнера Джойса - [32]

XXII

— Так это она? Это она? — допытывались дети, толпясь у распахнутых дверей детской.

— Да, это «она», — подтвердила мать, меж тем как Медора в белом пальто прошла через холл, держа под мышкой футляр со скрипкой.

— А скоро она начнет играть? Мамочка, позволь нам послушать хоть чуточку, ну пожалуйста!

— Хорошо, вам разрешается постоять у перил. Но чтобы никто вас не видел...

— А скоро она выступит?

— Немного погодя.

— Ох! А нельзя ли сделать так, чтобы она...

— Тише, дети! Закройте дверь.

Но как только Медора стала «иллюстрировать» литературные отрывки Бонда, дверь детской тихонько растворилась и оттуда выскользнули три крохотные фигурки в белых ночных рубашках и спрятались, насколько это было возможно, за перилами. Дети наверху были в совершенном восторге; в неменьшем пребывали внизу взрослые дети: Медора, зная к чему питают слабость habitués[26] утонченного общества, никогда не утомляла их сонатами или сюитами. Бонд прочитал свои короткие живые зарисовки любопытных типов путешественников, а Медора иллюстрировала их, сыграв народную песенку горной Баварии и две оригинальные мелодии, услышанные в Бретани. Эбнер, который имел уже случай познакомиться с музыкальными способностями Медоры, был огорчен — зачем она так принижает свой талант; но зато он, выступая, не поступится ничем. Нет, он заставит этих балованных, преуспевающих и самодовольных людей испить до дна чашу, которую он один в состоянии поднести им, — чашу беспросветной жизни, полной грязи, непосильной работы, тоскливой безнадежности. Сказать по правде, слушатели покорно отведали предложенный им напиток, наслаждаясь, по-видимому, его необычным вкусом. Они внимательно слушали, учтиво хлопали и... приготовились послушать еще Медору и Бонда.

Эбнер был задет. Создавалось какое-то нелепое положение. С какой стати талант Медоры Джайлс должен способствовать успеху Эдриена Бонда, — ничтожного Бонда с его застывшей на невыразительном личике светской улыбкой, с жидкими волосами, тщательно прилизанными на плоском черепе! Но как могла бы Медора помочь ему, Эбнеру? За что ей ухватиться в его произведениях? Он и сам понимал, что они не могли претендовать ни на волшебное очарование, ни на мягкую поэтичность, ни на близость священным традициям, столь дорогим, несомненно, этой утонченной публике. Медора как будто отбросила все, что связывало ее с фермой, и, если он хочет идти за ней, не должен ли он сделать то же самое?

Он хотел следовать за ней — теперь он был убежден в этом. Он не знал, куда приведет ее путь, не знал даже, куда он сам хочет прийти. Но если он еще не осознал, что Медора — самое редкостное, самое прелестное существо, то другие помогли раскрыть ему глаза. Этот вечер был ее торжеством; все рукоплескали ее изяществу, уменью держаться, красоте, таланту и даже строгому стильному платью; а она, улыбаясь, остроумно и спокойно отвечала на комплименты, как и подобало настоящей леди.

Эбнер должен был читать вслед за ней. Он начал отрывок из книги «Обездоленные» и снова превратился в сына полей.

Родная земля обступала его, он погружался в нее по колено, по пояс, по уши. Он читал, забывая о том, где он, кто такие его слушатели, всем сердцем переживая горестную участь несчастной героини книги — маленькой батрачки на ферме, погрязшей в беспросветной нужде и страданиях. Никогда еще Эбнер не читал так хорошо, и его прочувствованные и выразительные слова захватили слушателей. Но когда он дошел до заключительного, весьма патетического эпизода, в горле у него запершило, голос стал хриплым, он закашлялся; отложив лист, он хотел было подняться, но, почувствовав острую боль, схватился за грудь; на лице его отразилось страдание.

Уайленд поспешно подошел к Эбнеру и негромко сказал:

— Теперь вы сделаете по-моему, если не поздно. Пойдемте.

И он повел Эбнера в столовую.

— Пустяки, не стоит волноваться, — сказал Эбнер, возвращаясь.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — возразила Эдит Уайленд, и в голосе ее звучало участие.

— Уверена, что у вас что-то серьезное, — Медора стала бледной, как ее платье.

— Ничего особенного! — уверял Эбнер. — Полечусь немного дома и... — он снова схватился за грудь.

— Ну нет, мы вас никуда сегодня не отпустим, — сказал Уайленд.

Эбнер не попал домой ни в этот вечер, ни на следующий, ни на третий день. Его уложили в постель в комнате на верхнем этаже.

Он видел, как за окном колыхалось серое озеро. Волны с белыми гребнями разбивались о плотину, сотрясавшуюся от их свирепых ударов; водяные брызги, перелетая через влажное шоссе, оседали на стеклах, и каждая капелька, казалось, говорила: «Ты болен из-за нас, из-за нас!»

Медора с утра прислала брата справиться о здоровье Эбнера, а в полдень пришла и сама.

— Мы с минуты на минуту ждем сиделку, — сообщила миссис Уайленд.

— Я побуду здесь до ее прихода, — заявила Медора.

Две недели пролежал Эбнер в мягкой роскошной постели, послушно выполняя все предписания.

— Ах, мужчины, мужчины! — повторяла Медора. — Ничего-то они не знают, не умеют позаботиться о себе. И чем они больше, тем беспомощнее.

Иногда Эбнеру было лучше, иногда хуже. Он покорился нежной тирании заботливых женщин и тешил себя мыслью, что его внезапное заболевание взволновало общество.