Падение Эбнера Джойса - [23]

Эбнер еще раз мотнул головой.

— А я думал, вы разделяете мою точку зрения. Ведь одежда — это знак, так сказать символ. И если я появлюсь во фраке, это будет означать, что я примирился, сдался...

Медора вздохнула:

— Как вы все усложняете. Но миссис Уайленд вы, надеюсь, навестите?

— Я обещал и выполню обещание, — неохотно пробурчал Эбнер; сейчас он напоминал медведя, угодившего в западню.

— Мне помнится, она приглашала вас прийти как-нибудь днем?

— Да.

— И вы пойдете в половине пятого или к пяти, не так ли?

— Да.

Эбнер внезапно увидел себя, каким он был с полгода тому назад: мало вероятности, что он пожертвовал бы тогда своими лучшими рабочими часами ради соблюдения светских условностей. Кому из его прежних друзей вздумалось бы поступать так, как он поступает сейчас? Увы, сейчас он больше «вращается» в кругу художников, чем среди сторонников прогрессивного налога, а им, беспорядочным и неугомонным, ничего не стоило разбить свой день и смешать его осколки как попало, без колебаний, сожалений и угрызений совести.

И вот, несколько дней спустя, Эбнер, собравшись нанести визит Эдит Уайленд, застегнул на своей могучей груди хорошо сшитый двубортный сюртук и аккуратно повязал белый батистовый галстук. Обманчиво, не по-январски ярко сияло солнце, и Эбнер, зная, что он хорошо сложен, и желая покрасоваться, решил обойтись без тяжелого пальто и ограничиться мягкой фетровой шляпой и плотными перчатками.

Ветер, летевший над озером, гнал невысокие волны к серой плотине, перебрасывая их над краем насыпи серебристыми всплесками, клонил голые вязы вдоль широкого извилистого шоссе; он растрепал пышные, светло-каштановые усы Эбнера, еще больше разрумянил его румяные щеки, пощипал кончик большого носа, — не забывай, мол, что наступил январь! Но Эбнер не замечал ветра, он обдумывал, как ему держаться с дворецким в доме Уайленда. Он знал, что с лакеем положено быть высокомерным, но сомневался, сумеет ли он сохранить ровный, безразличный тон? Разве справедливо позволять себе холодное, грубое обращение с человеческим существом? «Но, с другой стороны, — говорил он себе, нажимая кнопку звонка, — непринужденное дружеское поведение может быть неправильно понято, даст повод к злословию и насмешкам...»

Дверь открыла молоденькая скромная горничная в белой наколке и предложила небольшой поднос для визитных карточек. Эбнер, который принципиально обходился без таковых и покраснел бы от стыда, увидав свое имя на куске картона, спросил строгим тоном, дома ли миссис Уайленд. Рука горничной опустилась, поднос коснулся складок ее темного платья: ее, по-видимому, не удивило появление гостя без визитной карточки; она почтительно и восхищенно подняла глаза на рослого Эбнера — среди многих джентльменов, которых она встречала у дверей, не часто доводилось ей видеть такого представительного, такого уверенного в себе, — и она ответила: «Да». Важный господин, как видно, рассчитывал, что его встретит «человек», который «доложит» о нем. Но, увы, хозяйка и ее дом оказались не на высоте.

Эбнер пришел, занятый своими мыслями; он отлично подготовился к беседе, твердо наметил, о чем именно будет говорить. Сейчас, пока не вышла миссис Уайленд, он успеет припомнить главное. Однако миссис Уайленд была в гостиной, и не одна. С ней оживленно беседовали о всякой всячине две-три дамы, и не успели они уйти, как явились новые гостьи. Хозяйку дома не оставляли в покое ни на минуту, — словом, это был ее «день».

Время от времени дамы обменивались новостями художественной и музыкальной жизни: такой-то дал концерт, а такой-то готовится выставить картины; но они не разговаривали о книгах и, по-видимому, понятия не имели, что среди них писатель. «Напускная светская сдержанность, — утешал себя Эбнер. — Может быть, не хотят «докучать» мне, как они выражаются, но они же «докучают» Бонду, постоянно щебечут с Джайлсом, так что два-три слова, полагаю, не утомили бы меня». Он окинул взглядом роскошную, но холодную обстановку комнаты и подумал: «Разве тут можно сохранить непосредственность?» Когда наконец беседа коснулась литературных тем, то вместо удовольствия она принесла одни огорчения. Какая-то хрупкая милая женщина с горечью рассказала, что она устроила литературный вечер и что выступавшим авторам не было оказано должного внимания. Глаза ее горели благородным возмущением, когда она вспоминала о том, как возмутительно вели себя некоторые гости, которых она имела неосторожность пригласить.

— Выскочки, разбогатевшие выскочки — вот все, что можно сказать, — с горечью проговорила она, — извините за грубое слово, но они его вполне заслужили. Впервые у меня собрались люди такого сорта, и они буквально сели мне на голову. Их было много, и они держались развязно, нисколько со мной не считаясь. Бедные авторы были, конечно, глубоко оскорблены, а несчастный мой Эдуард совсем растерялся и не знал, что ему делать...

Бедняжка замолчала — велика, как видно, была нанесенная ей обида, если она позволила себе так говорить о своих же гостях. Глаза Эбнера сверкнули. В нем все кипело. Такое поведение он воспринимал как надругательство над искусством, над литературой, над самим собой!