Падди Кларк в школе и дома - [63]

Драки случались постоянно. Уже без ругани, просто драки. Папаня складывал газету и шуршал ею не просто так, а со смыслом, со значением. Маманя, вставая к плачущей Кэтрин или Дейрдре, вздыхала и горбилась не оттого, что устала, а чтобы показать папане: полюбуйся, как я устала. Как в театре. Оба, должно быть, думали: как мы здорово скрываем свои чувства.

Ничего не понимаю. Она красавица. Он славный. Четверо детей родили. Я старший. Глава семьи, когда папаня в отъезде. Маманя подолгу обнимала нас, гладила, уставясь поверх наших голов в потолок. И едва ли замечала, как я отодвигаюсь от телячьих нежностей: взрослый уже. Перед мелким неудобно. А ведь мне до сих пор нравилось, как от мамани пахнет. Но она с нами не нежничала. Она за нас цеплялась.

Он помедлил с ответом, как медлил всегда: притворялся, что не расслышал вопроса. Заводила беседу неизменно она. Он лишь отвечал, помолчав ровно столько, что она вот-вот переспросит, рассердится, закричит. Мука мученская была дожидаться его ответов.

— Падди!

— Чего тебе?

— Ты что, не слышишь меня?

— Что я должен слышать?

— Меня.

— Что-что?

— Меня.

Маманя осеклась. Мы слушали, она это заметила. Папаня считал себя победителем; я, впрочем, был с ним согласен.

— Синдбад!

Ответа нет. Хотя не спит, ясно по дыханию.

— Синдбад!

Ишь прислушивается. Я не шевелился: ещё взбредёт ему в башку, что я подкарауливаю.

— Синдбад! То есть Фрэнсис.

— Чего тебе?

У меня мелькнула мысль:

— Тебе что, не нравится, когда тебя называют Синдбад?

— Не нравится.

— Я не буду больше.

Я помолчал. Синдбад придвинулся поближе к стене.

— Фрэнсис!

— Чего?

— Тебе их слышно?

Ответа не последовало.

— Тебе их слышно, Фрэнсис?

— Угу.

И всё. Больше не выжмешь из него ни звука. Мы пытались разобрать резкий шёпот снизу. Мы, не я один. Слушали мы долго. Тишина ещё хуже гама и грохота: когда кричат, ждёшь, что сейчас замолчат, а когда молчат, ждёшь, что сейчас поднимется крик. Хлопнула дверь: задняя, потому что слышно было, как затряслось стекло.

— Фрэнсис!

— Чего?

— Каждую ночь они…

Синдбад молчал.

— Каждую ночь одно и то же, — решился я.

Синдбад сипло выдохнул. Он часто так сипел, с тех пор как обжёг губы.

— Просто разговаривают, — пробормотал он.

— А вот и нет.

— А вот и да.

— А вот и нет, кричат ведь.

— Нет, не кричат.

— Кричат, — настаивал я, — Шёпотом.

Прислушался — ничего, никаких доказательств.

— Перестали! — сказал он весело и нервно, — Не кричат.

— А завтра опять!

— Неправда, — настаивал Синдбад, — Они просто так разговаривают. Про разные вещи.

Я наблюдал, как Синдбад надевает брюки. Он вечно застегивал молнию, забыв про кнопку сверху, и маялся сто лет с каменным лицом, опустив голову так, что получалось два подбородка. И забыл про рубашку и футболку, пришлось всё заново заправлять. Мелькнула мысль подняться наверх и помочь ему, но я не стал связываться. С мелким ведь как: одно лишнее движение, и он отворачивается к стенке и ну реветь.

— Сначала кнопку, — сказал я совершенно нормальным голосом, — Вон, сверху. Кнопку.

Мелкий не внял и продолжал копошиться. Внизу нежно напевало радио.

— Фрэнсис! — окликнул я.

Мелкий неохотно поднял глаза. Пора о нём, дуралее, позаботиться.

— Фрэнсис!

Он грустно поддерживал штаны.

— Почему ты назвал меня Фрэнсис? — спросил Синдбад.

— Потому, что тебя зовут Фрэнсис.

Hа мордахе мелкого ничего не отражалось.

— Тебя зовут Фрэнсис, — втолковывал я, — тебе не нравится, когда называют Синдбадом.

Он стянул ширинку одной рукой, а другой задёргал молнию. Опять двадцать пять. Скучно и глупо.

— Ты уверен, что не нравится? — спросил я. Опять-таки нормальным голосом.

— Отстань, — сказал Синдбад.

— В честь чего? — изобразил я удивление.

Мелкий молчал. Я зашёл с другой стороны:

— Не хочешь, чтобы и Фрэнсисом называли?

— Отстань, — сказал опять Синдбад.

Я сдался.

— Си-и-инд-ба-а-ад!

— Мамане скажу.

— Ей начхать, — нашёлся я.

Мелкий молчал.

— Ей начхать, — повторил я снова и подождал встречного вопроса «Что это вдруг ей начхать?» В ответ я уже приготовил отборную гадость. Но Синдбад не попался на удочку. Отвернулся и ну подтягивать штаны.

Бить его я пока не стал.

— Ей начхать, — и я приоткрыл дверь спальни.

Ничего, попробуем ещё разик.

— Фрэнсис!

Ноль внимания. Стал напяливать свитер и полностью в нем утонул.

— На колени, смерд, — сказал я и прописал ему дохлой ноги[27].

Мелкий скорчился, ещё не ощутив боли, будто поднимал страшную тяжесть. Я издевался и видел издевательства так часто, что ничего смешного в них уже не чувствовал. Притвориться, что мучаешь кого-то просто шутки ради — это в своём роде самооправдание. Я и назвать его по-человечески не умел, родного брата. Маловат для человеческого имени. Он верещал и верещал, а затих лишь тогда, когда смекнул, что от его верещанья ничего не меняется.

А другой как ткнёт пальцем под рёбра из всей силы, точно ножом, вертит и елейным голоском осведомляется: «Я вас не побеспокоил?». Новая школьная мода, пошло с последнего понедельника. Не дай Бог расслабиться. Лучший друг двинет под дыхало: это шутка, ха-ха. Или схватит за сиську и выкрутит с криком «Ну-ка, свистни!» И кое-кто пытался свистеть. Синдбаду выкручивали сиську и прописывали дохлой ноги одновременно. Все друг друга примучивали и подкалывали, кроме Чарлза Ливи.