Падающий - [70]

Он сел боком к столу, лицом к пыльному окну. Положил левую руку на стол, свесив кисть с края. Десятый день занятий два раза в день: сгибание-разгибание запястья, ульнарное отведение кисти. Он вел счет дням и сеансам. Запястье его не беспокоило. С запястьем полный порядок. Но он сидел в своем номере, лицом к окну, сжав руку в мягкий кулак, и, если полагалось по инструкции, оттопыривал большой палец. Он вспоминал фразы из инструкции и произносил вполголоса, придавая руке правильное положение: согнуть кисть в запястье, Поднимая, согнуть кисть в запястье, опуская. Свободной рукой прижимал рабочую.

Сидел, глубоко сосредоточившись. Вспоминал упражнения, все до одного, и сколько секунд выделено на каждое, и сколько раз повторить. Свесив кисть со стола, согнуть руку в запястье сверху вниз. Прижать предплечье к столу, согнуть руку в запястье в сторону пола. Выполнял сгибание-разгибание запястья, ульнарное отведение кисти.

По утрам — непременно, и каждый вечер, сразу после возвращения. Он смотрел сквозь пыльное стекло, декламируя фрагменты инструкций с листка. На счет «пять» отпустить. Повторить десять раз. Каждый раз он выполнял программу целиком: поднять кисть, держа предплечье горизонтально, опустить кисть, положить предплечье на стол, чуть-чуть сбавить темп, день сменялся ночью, а на следующий день — все снова; медлил, старался затянуть подольше. Вел счет секундам, вел счет повторам.

Сегодня к мессе пришло девять человек. Она смотрела, как они встают, садятся, преклоняют колени, и все за ними повторяла, но не реагировала, как реагировали они, когда священник нараспев произносил фразы, полагающиеся по литургии.

Она думала: возможное присутствие Бога, витающее в воздухе, — вот что наполняет душу сомнениями и одиночеством. И еще думала, что Бог — то, что существует вне пространства и времени и снимает сомнения словом, голосом, одной лишь интонацией.

Бог — голос, говорящий: «Меня здесь нет».

Она сама с собой спорила, но это был не спор — просто шум при работе мозга.

Морфология нормальная… Как-то поздно вечером, раздеваясь, она снимала через голову чистую зеленую футболку и почувствовала запах — нет, не пота, разве что намек на пот, не то что кислая вонь утренней пробежки. Пахло просто ею самой, ее телом: единственно и исключительно. Телом и всем, что оно несло в себе и на себе, индивидуальностью, и памятью, и человеческим теплом. Она даже не обоняла это, а просто знала. Знала всю жизнь. В этом запахе было дитя, девочка, мечтавшая быть другими людьми и неопределенными вещами, которые не умела назвать. Ощущение мимолетное, ускользнуло тут же, такие моменты мгновенно забываются.

Теперь она была готова жить одна, в спокойствии и безопасности, вдвоем с мальчиком — так, как они жили до того дня, до самолетов — серебряных на синем.

В Гудзонском коридоре

Самолет взят под контроль, и теперь он сидел на откидном сиденье наискосок от носовой кухни — сторожил. Ему было велено дежурить здесь, у двери в кабину, а иногда проходить по салону с канцелярским ножом в руке. Нет, он не растерян — просто передышка, минутная пауза. Тут он почувствовал что-то выше локтя: тонкая извилистая полоска боли, рассечена кожа.

Он сидел лицом к переборке, спиной к туалету («только для первого класса»).

В воздухе висел газ, которым он брызнул из баллончика, сквозь манжету длинного рукава его рубашки сочилась чья-то кровь, его кровь. Да, кровь его. Он не стал смотреть, где кровоточит, но увидел: новые пятна крови понемногу проступают выше локтя, ползут к плечу. Подумал, что боль, возможно, появилась еще раньше, просто он забылся и не почувствовал. Куда делся нож, он не знал.

Если все получилось, то, насколько он понимает план, самолет направляется к Гудзонскому коридору. Это словосочетание он много раз слышал от Амира. Рядом не было иллюминатора, в который можно было бы выглянуть, не сходя с места, а необходимости встать он не испытывал.

Мобильник у него включен в режиме «виброзвонок».

Все замерло. Совсем не ощущается, что летишь. Он слышал шум, но движения не чувствовал, а шум заглушал все и казался совершенно естественным: это воздух шумит, а не моторы и сложные системы.

Забудь о земном. Не внимай тому, что зовется земным.

Все напрасное время жизни окончилось.

Вот то, чего ты давно желал, — смерть вместе с братьями.

Дышал он прерывисто, тяжело. Глаза жгло. Если повернуть голову влево, видно пустое кресло в салоне первого класса, крайнее от прохода. Прямо перед ним была переборка. Но он видел все, что было сзади, — глазами на затылке отчетливо видел все у себя за спиной.

Он и не заметил, как поранился. Его поранил кто-то из братьев, не иначе, случайно, в схватке, и он приветствовал кровь, но не боль, которая становилась нестерпимой. И тут он припомнил кое-что давно забытое. Припомнил мальчишек-шиитов на поле боя при Шатт-эль-Араб. Увидел, как они появляются из окопов и из-за редутов и бегут по болотистой равнине к позициям противника, разинув рты в смертном крике. Он черпал силы в этой картине — видел, как пулеметы косят их, волну за волной, сотни, а за ними и тысячи мальчишек, полки смертников, шеи обвязаны красными платками, под платками — пластмассовые ключи от дверей рая.