Падающий - [68]

Вот Терри, в четвертом часу ночи бредет между столами, и они едва переглядываются, и Терри Чен говорит: «К рассвету мне надо вернуться в гроб».

Женщина в Черной кожаной кепке — откуда она, из Бангкока, из Сингапура, из Лос-Анджелеса? Ее кепка съезжает набок, и он думает: размеренный ритм «уравнивай ставки — сбрасывай карты» настолько выхолащивает игроков, что на женщин они даже не глядят, не раздевают их мысленно.

По вечерам он сидел у себя в номере и делал давнишние упражнения, выполнял старую программу физиотерапии: руку в запястье согнуть, опуская, руку в запястье согнуть, поднимая. В полночь обслуживание номеров прекращается. Полночный телевизор показывал легкую эротику с голыми женщинами, с мужчинами без пенисов. Не шалею, не скучаю, не схожу с ума. По четвергам турнир начинается в три, регистрация в полдень. По пятницам турнир начинается в полдень, регистрация в девять.

Он превращался в воздух, которым дышал. Перемещался вместе с приливной волной шума и слов, которая была ему впору, по мерке. Бросал взгляд: сданы туз и дама. В проходах пощелкивали колеса рулетки. Сидел в букмекерской, не вникая в счет, гандикапы и распределение очков. Смотрел, как женщины в мини-юбках разносят напитки. Снаружи, на Стрипе, — мертвящая, тяжелая жара. Он сбросил восемь или девять «рук» [34] подряд. Постоял в магазине спортивной одежды, гадая, что бы купить мальчику. Ни дней недели, ни часов и минут — только график турнира. Для того чтобы этот образ жизни окупался в практическом смысле, он выигрывает слишком мало. Но потребности окупать усилия у него нет. Должна быть, а нету — вот в чем штука. Просто все это аннулируется. Все постороннее — наносное. Юридическую силу имеет только игра. Он сбросил еще шесть «рук», затем пошел ва-банк. Ободрать соперников. Пролить их драгоценную кровь, кровь неудачников.

Это дни После, теперь уже — годы, тысяча сновидений наваливается, человек в ловушке, застывшие конечности, сон о параличе, человек задыхается, сон об удушье, сон о беспомощности.

Из-под стола выехала свежая колода.

Удача улыбается храбрым. Он не знает, как звучит эта старая поговорка в оригинале, по-латыни, — а досадно. Вот чего ему всегда не хватало — блеска неожиданной эрудиции.

Она была просто девочка, дочь — так навеки и останется дочерью, — а ее отец пил мартини «Танкерей». Он позволил ей, проинструктировав с уморительной дотошностью, вырезать из лимонной кожуры спираль для украшения бокала. Жизнь человека — вот о чем он держал речь в тот вечер, у кого-то в гостях, на террасе обшарпанного летнего дома на острове Нантакет. Пятеро взрослых, девочка — поодаль. Не может быть, чтобы человеческая жизнь начиналась с жалкой мути наших выделений. С мути или со слизи. За жизнью должна стоять какая-то высшая сила, верховное существо, которое было, есть и будет вовеки. Ей понравилось, как это прозвучало — точно стихи нараспев, а теперь она размышляла над этой фразой, в одиночестве, за кофе с тостами, и еще кое о чем размышляла, о том, что уже в самих словах «было и есть» бьется пульс жизни, и о том, что в сумерках холодный ветер унялся.

Люди читают Коран. Среди ее знакомых читают трое. С двумя она лично беседовала, о третьем ей рассказали. Купили издания Корана в английском переводе и старательно пытаются отыскать, нащупать что-то, что поможет им глубже вникнуть в исламский вопрос. Она не знала, упорно ли они трудятся. Вполне могла вообразить себя за Кораном: начинает увлеченно, сосредоточенно, а потом понимает, что лишь имитирует бурную деятельность. Но возможно, они упорны. Возможно, они люди обстоятельные. Двоих она знала лично, но не близко. Один, врач, за работой произносил вслух первый стих Корана:

«Эта Книга — и нет сомнения в ней» [35].

Она во всем сомневается, такой уж у нее характер. Однажды прошлась пешком очень далеко, до Восточного Гарлема. Она скучала по своему кружку, по смеху, по обмену незначащей информацией, но отлично понимала: сейчас она не просто прогуливается, не идет на поклон к былым временам и старым местам. Подумала о том, какая сосредоточенная тишина воцарялась в комнате, когда кружковцы брали ручки и начинали писать, не замечая ни шума и гама со всех сторон, ни рэпперов за стеной: еще молоко на губах не обсохло, а уже над текстами работают, ни ремонтников этажом выше, орудующих дрелями и молотками. В Восточный Гарлем она пришла кое-что поискать — церковь, близ общественного центра, католическую. Если она ничего не путает, именно в эту церковь ходила Розэллен С. Она точно не знала, но предполагала: церковь та самая, говорила себе: пусть будет так, убеждала себя: так и есть. Она скучала по лицам. Твое лицо — это твоя жизнь, говорила Нина. Она скучала по признаниям без утайки, по голосам, которые начинали искажаться и гаснуть, по жизням, истончающимся до шепота.

Морфология у нее нормальная. Морфология — упоительное слово. Но что там, внутри формы и структуры? Ее душа и разум, душа и разум любого вечно грезят о чем-то недостижимом. Значит, там, где материя и энергия кончаются, что-то есть? Загадочная сила, которой мы обязаны всей нашей жизнью, бурным существованием, исток которого — в сознании, а сознание — неуловимые мгновения ока, расширяющие плоскость бытия вовне, за пределы логики и интуиции.