P.S. I Hate You. Я тебя ненавижу - [5]

На миг его крепкая челюсть и полные губы буквально завораживают меня, мое сердце пропускает пару ударов, и я почти забываю о нашем небольшом обмене колкостями.

– Мэм, будьте добры, я хотел бы пройти, – говорит он, и я соображаю, что преграждаю ему путь.

Я делаю шаг в сторону, и он проходит мимо, задев меня плечом, свежий запах мыла и пряный аромат бальзама после бритья наполняет мои легкие. Сунув папку с чеком в карман фартука, я иду к столикам, которые мне только что назначили, потом со всех ног бегу разливать напитки.

Глянув в сторону выхода, я замечаю, как Исайя останавливается в дверях и медленно поворачивается, чтобы бросить на меня еще один взгляд. Я не знаю, что побудило его к этому, и только час спустя я наконец улучаю время, чтобы проверить его чек. Может быть, я боялась этого, может быть, намеренно загоняла эту мысль в глубь сознания, слишком хорошо понимая, что после всего сделанного мною для него он оставит мне «на чай» какую-нибудь мелочь, оскорбительную, словно плевок в лицо. Или хуже – вообще ничего.

Но я ошиблась.

– Марица, что такое? – спрашивает Рейчел, останавливаясь передо мной с руками, полными аккуратно сложенных одна в другую грязных тарелок.

Я мотаю головой.

– Этот тип… он оставил мне сто долларов чаевых.

Она морщит нос.

– Что? Дай, гляну. Может, ты ошиблась?

Я показываю ей чек и четко написанную единицу с двумя ноликами на соответствующей строке. Общая сумма подтверждает, что эти чаевые – не ошибка.

– Не понимаю. Он вел себя, как полная задница, – бормочу я себе под нос. – Это что получается, пятьсот процентов от заказа?

– Может быть, в последнюю минуту в нем проснулась совесть? – Рейчел оттопыривает губу. Я закатываю глаза.

– Что бы это ни было, я только надеюсь, что он никогда больше сюда не придет. А если придет, обслуживать его будешь ты. Никаких чаевых в мире не хватит, чтобы я захотела снова налить этому наглому грубияну хотя бы стакан воды. И мне плевать, насколько он горячий парень.

– С радостью. – Рейчел складывает губы бантиком. – У меня страсть к щедрым грубиянам с такой офигенной внешностью.

– Знаю, – отвечаю я. – Я видела двух твоих последних бывших.

Рейчел показывает мне язык и идет прочь, а я украдкой бросаю еще один взгляд на чаевые Исайи. Не то чтобы он был первым посетителем, кто так щедро отблагодарил меня – в этом городе деньги едва ли не растут на деревьях, – просто это какая-то бессмыслица, и мне вряд ли удастся спросить его, зачем он это сделал.

Выдохнув, я возвращаюсь к работе.

В последнее время я работаю чертовски много, чтобы сделать свою жизнь не такой сложной, и не собираюсь мечтать о каком-то замороченном типе, которого никогда больше не увижу.

Глава 2. Исайя

– Как ты себя чувствуешь, Mamãe[1]? – Я вхожу в спальню матери в ее маленькой квартирке в Южном Лос-Анджелесе. До этого я успел позавтракать в кафе и закончить еще несколько дел. Я, конечно, предпочел бы поесть утром здесь, у мамы дома, но в шкафах на кухне нашел только мятые жестянки с дешевым супом, черствую буханку белого хлеба и пару коробок панировочных сухарей.

Надо будет сходить в продуктовый магазин, а после этого я напомню своим охреневшим братцам и сестрицам, что в мое отсутствие это, вообще-то, их обязанность.

– Мам? – спрашиваю я, вглядываясь в непроглядную темноту, царящую в ее комнате. – Ты проснулась?

С улицы доносится вой полицейских сирен, дети соседей сверху с топотом бегают туда-сюда по коридору – уже привычное звуковое сопровождение. Как ни странно, все это смешивается в некое подобие «белого шума», от которого легко отрешиться.

Мама поворачивается на бок; в комнате пахнет смертью, несмотря на то, что Альба Торрес все еще жива. Доктора уже много лет пытаются поставить ей диагноз: то они заявляют, что у нее синдром хронической усталости или фибромиалгия, потом говорят, что у нее болезнь Лайма. Другие доктора утверждают, что вот-вот поймут точно, только надо сдать побольше анализов. Провести больше обследований, больше МРТ, больше осмотров, больше консилиумов.

Но мы по-прежнему не знаем ничего – только то, что она постоянно чувствует себя усталой и постоянно испытывает боль.

– Исайя? – спрашивает она с легким стоном, пытаясь сесть.

Я подхожу к кровати и включаю тусклую лампочку, стоящую на ночном столике, заваленном баночками и блистерами с лекарствами. Лицо мамы проясняется, когда она видит меня, она тянет исхудавшую дрожащую руку, чтобы коснуться моей щеки.

– Que horas sao?[2] – Потом она пытается взять часы, лежащие все на том же столике, и роняет коробку с носовыми платками. Хотя мама с двадцати лет живет в Штатах, но когда она чувствует себя особенно обессиленной, она переходит на португальский язык.

– Почти четыре часа.

– Дня? – спрашивает она. Я киваю.

– Да, мам, дня.

– Что ты делал сегодня? – Она все-таки садится, пусть и с трудом, и похлопывает ладонью по краю постели. Я присаживаюсь рядом.

– Позавтракал в кафе. Выполнил несколько поручений. Сходил в кино.

– Sozinho[3]? – Она хмурится.

– Да, один. – Я не знаю, почему она испытывает разочарование или печаль от того, что я все делаю один. Мне двадцать семь лет, и несмотря на то, что братьев и сестер у меня больше, чем я могу сосчитать по пальцам одной руки, несмотря на то, что я побывал во многих штатах и завел там друзей и приятелей, я всегда предпочитал делать все по-своему – в одиночку.