П-М-К - [17]

таланта,

памяти,

возможности нормально общаться с публикой,

смотреть на все ясными глазами,

не то чтобы виртуозно, но

хотя бы

отчетливо выражать свои мысли;

держаться легко и независимо,

не вызывая брезгливой жалости

у окружающих тебя персоналий.

Конечно, старость бывает разная,

но во всяком случае, лучше стареть вдали от сцены,

без теле— и кинокамер,

цветов

и фальшиво улыбающихся тебе

молодых актрис.

Мамочка

М. Горькому посвящается

Я уже не помню, с чем это было связано…

она жила в «Никулино» (у метро Юго-Западная,

с дочерью, которую все звали Вороной -

Зинаида по паспорту: отвратительное имя,

ЗИ-НА-И-ДА… Вкратце поясню:

ЗИ — неприятное сочетания букв, почти непристойного свойства;

НА — здесь: и иди ты на…(по звучанию) и пошел бы ты на…в общем, как ни крути, -

ХУЙ

в ассоциативном восприятии этого слога практически неизбежен;

и — наконец -

И-ДА: Фемида… Изида… кариатида -

декоративно-скульптурный ряд, какой-то, на общественных зданиях

начала прошлого века. И все это сосредоточено в одном имени

улыбчивой низкорослой девчушки с длинным, похожим на клюв, носом.

Конечно, прозвище Ворона как нельзя лучше

подходило к ее миловидному полудетскому лицу,

которым она — даже отдаленно! — не походила на свою мать.

Рядом с ее домом находился универсам «Диета»,

где работали мясниками и продавцами пива

мои бывшие одноклассники -

все ходили к ней

пить водку,

точнее не к ней, а — якобы — к ее дочери.

(Хотя у Вороны на тот момент был бойфренд-перепихонщик по имени

Алексий (как Патриарха нарекли, прости, Господи!),

и мы, как аристократы духа

и джентльмены,

почти ни на что не претендовали…

Обращались к ней все почтительно: МАМОЧКА, хотя выглядела она гораздо моложе своих лет, пила мало, но зато постоянно

смотрела сквозь пальцы на наше порнографическое поведение,

с похмелья (когда были деньги) ходила с дочкой за пивом,

делилась заныканными на «черный день» сигаретами…

Так вот: не помню, с чем это было связано,

но я был первым из нашей компании, кто залез

робкой рукой

под ее ночную рубашку:

знаете, — такую очень распространенную ночную рубашку,

которую обычно носят

уставшие от жизни

сорокалетние женщины.

Она как-то недолго и старомодно посопротивлялась,

потом прикрыла дверь в дочернюю комнату,

и как была, в этой своей ночной рубашке,

залезла со мной под одеяло…

это был советский секс:

в усвоенной ей с юности строгой комсомольской позе,

называемой в просторечии — бутерброд…

Мне на тот момент все это не очень подходило.

Я тогда, после двухлетнего армейского воздержания,

вообще был склонен ко всяческому

половому разнообразию;

любил, грешным делом, замутить групповушку с друзьями, — если подворачивались подходящие «по интересам» дамы;

пытался экспериментировать с начинающими проститутками

(тогда все проститутки были начинающими, кроме вокзальных),

занимался любовью с малолетками,

с подругой Вороны, например;

звали ее Регина, и было ей, на тот момент,

пятнадцать

мокрощелочных лет…

Однажды, после очередного комсомольско-бутербродного

совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,

раздираемый какими-то смутными

внутренними противоречиями, спросил:

— МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла

для разнообразия?

При всей мягкости ее характера

подобной наглости стерпеть она

не смогла:

— Может, тебе еще и в задницу дать?

Извращенец!

То есть для нее эти невинные, по сути, шалости — минет с аналом -

являлись табуированной темой

и страшным преступлением против

нравственности…

Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,

после их совместной поездки на ЮгА,

в солнечную грузию,

лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),

но и залечивала «повреждения прямой кишки»;

причем, говоря все это, Регина смотрела на меня

светлыми,

широко раскрытыми

глазами

пятнадцатилетнего

морального

урода.

Как это все может укладываться у них в голове?

И у матери, и у дочери?

Как это все можно

отделить одно от другого

и, не замечая вопиющих противоречий,

продолжать жить дальше;

по своей гиперболе и

параболе,

каждая в своем измерении;

недалеко от метро

на окраине -

постоянно расширяющейся в сторону «Внуково»,

совершенно равнодушной

ко всему происходящему в ней, -

москвы.

Кто о ком напишет

ОН мне запомнился «в очках»,

как анекдот про три проклятых вопроса

русской интеллигенции:

1) кто виноват?

2) что делать?

3) и самый мучительный — ГДЕ МОИ ОЧКИ?!

Дело было в библиотеке имени чехова

на творческом вечере

Дмитрия Александровича Пригова

в центре москвы.

На НЕМ, кроме очков, была еще

фетровая ковбойская шляпа

с загнутыми по-техасски полями,

которую ОН принципиально

в помещении снимать не собирался…

ОН был пьян. Не просто под «мухой»

или, скажем, «на кураже»,-

ОН был в жопу!

Держался на ногах с видимым трудом,

и общался с окружающими преимущественно

при помощи междометий;

среди этих окружающих был и

невозмутимый

Дмитрий Александрович…

Я сидел в середине маленького

зрительного зала, ожидая

начала вечера. (Надо отметить,

что пришел я на этот вечер

с глубокого похмелья, — в таком состоянии

пьяные люди обычно вызывают у меня

смешанное чувство — отвращения и

жгучей зависти).

ОН сел — конечно же! -

у меня за спиной,

путаясь в своих междометиях,

постоянно одергиваемый

какой-то девушкой

(видимо, его спутницей)

откровенно хиппейского вида.