Ожидание - [32]

Вагон без рельсов душераздирающе застонал тормозами около почты и накрылся облаком пыли. Подбежав к дверям, Кузя увидел, как из пыли возникла человеческая фигура и сказала:

— Апчхи!.. Черт побери!

Голос был громкий и свойский.

— Будьте здоровы, — ответил Кузя с крыльца.

Пыль рассеивалась, демаскируя приезжего. Это был мужчина начальственного вида, в широких штанах, и шляпе до ушей.

— Кто такой? — спросил он Кузю, как спрашивают добродушные завоеватели поверженных аборигенов.

— Кузя Второй.

— Что, что?

— Кузя Второй.

— Черт побери! — нахмурясь, повторил приезжий, а из окна автобуса, который совсем открыла осевшая наземь пыль, высунулась молодая голова, тоже в шляпе, но совсем другой, тесненькой, кургузенькой, в темных очках и с маленькими усиками. Голова была — последняя модель, что надо.

— Ван Ваныч, — нетерпеливо поинтересовалась она, — кто там?

— Кузя Второй, — ответил Ван Ваныч, осклабясь. — Какой-то сумасшедший.

— Спросите, как проехать к нормальным людям, — нервно поторопила голова.

Кузя показал, где правление, и спросил:

— А вы зачем?

— Снимать будем, — ответил Ван Ваныч, вскинув руку, как топор для рубки.

— Преда? Горбова? — испугавшись, спросил Кузя Второй, потому что из-за этой непогоды под угрозой было выполнение квартального плана, а по старой привычке кого-то могли снять для оправдания.

— Чудо-юдо! — ухмыляясь, проворчал Ван Ваныч, залезая в брюхо автобуса. — Кино снимать. Понятно?

Из второго окна выглянула еще одна голова, в бакенбардах и бороде, черных, настоящей цыганской затравки, прищурилась на небо и громоподобно порадовалась:

— Солнышко!

— Поехали, поехали! — поторопила голова номер два, в темных очках.

И автобус вздрогнул, качнулся и дернулся, а Кузя Второй, не поверив себе, пронзительно запел:

— Кино-о-о?!

И бросился звонить Илье Захарычу Горбову, потому что как-никак он, Кузя, отвечал за здешние новости, а электромагнитные колебания, превращаемые в звук, согласно заверениям гениального практика-изобретателя Томаса Алвы Эдисона и опыта всего человечества, преодолевали стометровку быстрее, чем толстый автовагон на неправдоподобно узеньких и ломаных аютинских улицах.

3

Они растолковали Горбову, что будут снимать сюжет для нашего областного телевидения, но если все выйдет по правде, то картина, можете считать, уже на всесоюзном экране. Смекаете, что это такое? Жили мы себе жили, никто о нас и чохом не слыхал, и вдруг: здравствуйте! По всему Союзу! Вот вам скромный, каких много, поселок Аю, вот его герои, тоже каких много — один, второй, третий…

Много-то много, да те, многие, дома сидят, а мы раскатываем в круглых коробках по всем городам и показываемся народу.

— Прекрасно, прекрасно, — приговаривал Илья Захарыч, слушая соблазнительные слова киношников.

Он всегда, пока еще не возьмет по-настоящему в толк, о чем речь, не сообразит, чем это пахнет и как себя вести, тянет резину: «Прекрасно, прекрасно!», а потом обдумает и откажет или, по крайности, примет половинчатое решение. Не от трусости. Уж очень у него выговоров много.

По словам Ван Ваныча выходило, что успех картины зависел целиком от нас. То есть от тех, кого будут снимать.

— Наш режиссер, Альберт Егорян, — представил он самого стройного и колючего на вид модника в тиролечке и непроницаемо-темных очках. — В просторечии Алик. Молодой, способный. Как говорится, обещающий, дерзающий и так далее.

Алик не пошевелился. Он спешил к дерзаниям, эти китайские церемонии с неуместными словами Ван Ваныча его сердили. Между тем Ван Ваныч потрогал по заросшей щеке второго, будто проверял, на месте ли его борода, и пошутил коротко:

— Гениальный оператор Серафим Григорьевич Битюков. Одним словом, Сима.

Сима на глазах «преда» потянулся, как при физзарядке: видно, дорога давала себя знать. Мы-то привыкли. Да и то сказать: мы больше плаваем, чем ездим.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал Илья Захарыч, разглядывая не Алика, не Симу, а Ван Ваныча. — А вы кто?

— Администрация, — как родной, ответил тот, приложив пятерню к груди. — Искусство надо обеспечивать. Вот и вам придется засучить рукава… И как следует…

— Прекрасно, прекрасно, — повторял Илья Захарыч. — Но ведь мы не артисты!

— А при чем тут артисты? — воскликнул режиссер и пошевелил усиками, словно они ему мешали. — Сама жизнь!

— Да, — снисходительно успокоил Ван Ваныч, словно перед ним был не наш тертый-перетертый «пред», а дите малое. — Мы готовим праздничную программу, но не в обычной манере, а… Картинка жизни.

— Без ура-ура, — вставил Сима.

— Непринужденно, — ввернул Ван Ваныч.

Алик не снял, а сдернул, снес, сшиб с себя очки: глаза его сияли.

— Это самое что ни на есть трудное. Но вы поможете без дураков воспеть вас? Ваши достойные будни!

Он был слишком темпераментный. Илья Захарыч побаивался таких. Восклицательные фразы он вообще считал легкомыслием.

— Скромненько и достойно, — подчеркнул Ван Ваныч.

Смахивая на районное начальство, он и этим видом своим, и манерой держаться как дома (уже курил, отмахивая дым от лица), даже простым, демократичным голосом при хитроватой, намекающей на взаимопонимание улыбке действовал на Горбова в этот невероятный момент успокаивающе, как человек среди марсиан.