Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [2]
Возможно. Но те, кто плохо запоминает фильмы и проигрывает в гонке с гиперактивными титрами, могли бы меня поддержать. Я и не присягаю истине, мне больше к лицу риторические одежды учителя, ретранслятора, медиума, провайдера, я никогда не утверждал, что я — исток всего, как затерянный в Шварцвальде исток Дуная, что я первым воздел руку и стал безумно размахивать черным флагом (с голым черепом, парящим над скрещенными костями) с криком Америка, Америка! Я открыл тебя. Я достал ее, как медузу, звезду, упавшую с полосатого флага.
Я верю в Америку.
Или: я верю в Югославию. Как поэт с ужасом на лице советует тебе уподобиться вонючему сырку из какой-нибудь глуши. Местный, но ценится повсюду! Но, несмотря ни на что, это все-таки банальное применение, сродни тому, как ничтожества надевают на Гамлета колготки, и вместо реплики о Дании-тюрьме подсовывают ему фразу о какой-нибудь актуальной тюрьме народов. Всякий раз, когда это случается, я встаю и демонстративно покидаю спектакль. Вообще, если припомнить советских инфантильных андрагогов, театр и кино — благословение божие для неграмотных. И вот уже перед моим взором развивается поучительное представление о штопке ношеных чулок и челюстей блестящей колючей проволокой.
Замечаю, что задремал и проспал изрядный кусок фильма. Главный капельмейстер преступного мира уже требует от похоронных дел мастера ответной услуги: он должен украсить его сына, изуродованного в драке, и маэстро императорским лунным светом латает лицо молодого человека. И во что ты теперь веришь, задаюсь я вопросом.
Ах, довольно, говорю с содроганием и переключаюсь на другой канал. Верь в это, верь в то, верь тут, верь там, от такого количества веры все это может превратиться в богословскую драму.
Я — писатель простодушный, бесконечно малый. Развлекаю малых деток. Я привязываю к окну селедку, причем так, чтобы ее нельзя было достать снизу, время от времени дергаю за промасленную бечевку и вижу, как малы люди, как они напрасно тянут свои короткие ручки, ожидая, что я обращусь к ним.
Детская литература — единственный естественный жанр, говорю я. Каждый рассказ всегда поучителен, каждый должен иметь форму воспитательного трактата, более или менее очевидную, это вопрос чутья. Мир где-то наверху, и его следует правильным и понятным образом передать, аккуратно опуская вниз. По-мужски воспитывать любимчиков.
И в тот момент, когда дремота стала опять ненавязчиво напоминать мне о том, что ложь, а что — опять-таки правда, на каком-то канале, где я оказался, на ощупь переключая кнопки, я наткнулся на повтор передачи, показанной два-три лунных года тому назад, и в последних рядах публики, аплодировавшей и смеявшейся по команде, я увидел себя. Я вздрогнул, как будто призвал свою старую сбежавшую душу.
Но, поскольку времени на спиритические соблазны не было, я опять сосредоточился на лице главного гостя, какого-то иностранца, профессора не знаю чего, вдохновенно читавшего свои стихи о мостах Варадина, написанные в крепости, в вылизанной гостиничной норе, где еще ощущается собачий дух рекрутского испуга.
Здесь было и извечное стремление берегов к единению, и протянутые, как у Микеланджело, руки, и влюбленные под зассанными пролетами, лирический герой, умиляющийся собачьими какашками, тщательно изготовленными, в натуральную величину, мило запрятанными, на которые он наступил на восходе солнца… Признаюсь, на английском это звучало вовсе не так глупо, особенно для тех, кто его не знал.
Несмотря на то, что финальные титры умело скрыли истинную последовательность событий, я вспомнил про знакомого, и не просто знакомого, потому что он принимал роды у моей матери; именно он увидел меня первым, взяв за уши, и этот городской акушер, специалист по ублюдкам (слышу его, как он представляется), человек хромой и циничный, принялся объяснять заплутавшему чужаку (набиравшемуся в округе вдохновения, как бродячий сборщик налогов или рэкетир с лицом ребенка), что наши мосты никуда не годятся, что у самого старого давно вышел срок эксплуатации, и корешок его книги сохнет, как у закоренелого онаниста, а второй украден у какого-то более счастливого города, а третий бессмысленно упирается в пустую гору, и что лучше всех тот, что давно разрушен, пилоны которого ведут к подножию цитадели, где хиреет зоосад и веселится старая тюрьма, а римские колодцы никак не заканчиваются. И что убогий мост не заслуживает ни Андрича, ни благородной ручки иностранца, и лучше всего было бы их поскорее забыть или вовсе снести…
Я и не слышал надзирателя, который судорожным нажатием на кнопку отнял у меня картинку, потому что я уже повалялся, как борчиха в грязи. О моем сне объявила сирена.
У всех с самого начала должны быть равные права, одинаковые стартовые позиции, это самое главное требование, идеал, подумал я в последний момент о всеобщей детской литературе. Следовательно, каждое повествование следовало бы начинать с одной и той же фразы.
Но что же с финалом, вопиют из-под одеял смертники?
