Ожерелье для моей Серминаз - [46]

Тут мой дядя, который, очевидно, одним ухом слушал одно, а вторым — другое, обратился к молодым:

— Простите, уважаемые, что я врываюсь в ваш высокоученый спор…

— Мы слушаем вас, почтенный Даян-Дулдурум, — вежливо ответил Ника-Саид, друг Мухтара, сына Ливинда.

— По-вашему, выходит, что писатель — просто хитрый врун?

— Что вы! Вы меня не так поняли, — возразил Мухтар.

— Ну, это я, конечно, грубовато выразился, прости, мой молодой друг. Но послушай, что я тебе скажу. Раньше, когда спичек у нас еще не было да и кремень с кресалом водился не в каждом доме, люди старались всеми силами сохранить огонь в очаге…

Тут я понял, что дядя мой решил наставить недостойного Мухтара на путь истины, потому и начал так издалека. В то время я и сам еще не до конца понимал, как глубоко заблуждается Мухтар.

А дядя после паузы продолжал:

— …И когда случалось, что огонь все-таки угасал, человек обращался к соседям, чтобы одолжить пламя от их очага. Так вот, мне кажется, что писатель для нас — это человек, который вечно хранит в своем очаге огонь для других. Каждый может прийти к нему за огнем! Верно я говорю, Писах?

— Конечно, Даян-Дулдурум.

И я тоже подумал, что правильно сказал мой дядя. Недаром Мухтар, сын Ливинда, не знал, что ответить. В общем, из этого случая я заключил, что в глубине души мой дядя благоволит к писателям, а для меня это самое главное: я всегда мечтал написать нечто такое, что расшевелило бы умы моих друзей…

2

Рассвет окрыляет меня, закат повергает в тревогу. Часы пролетают мимо то быстро и беззвучно, как падающие звезды, то тянутся, как баранья кишка в руках живодера. Но так или иначе, а каждый шаг и каждый вздох приближают меня к завершению еще не завершенного. И хотя говорят, что главное в жизни человека — иметь определенную цель, а достигнет он ее или не достигнет, зависит от множества побочных обстоятельств, — одно несомненно: как не было еще двух похожих начал, так не похожи и концы. Ни один человек еще не повторил другого, и, продолжая свои скитания, я нахожу утешение лишь в стремлении остаться самим собою.

Итак, я снова в пути и опять одинок. А как хотелось шагать по родной стране рядом с моим дядей!

Говорят: «Как пальцами ни маши, ни один не отвалится!» Так, мол, и родственники. А я все больше убеждаюсь, что в двадцатый век мой дядя вступил все же правой ногой. С левой, как известно, ступают сердито. И в том, что теперь я иду один, виноват только я сам, вернее, мой язык. Со мной произошло то же, что с одним сирагинцем. Повстречал он как-то всадника на окраине аула и пригласил его к себе в гости. А когда гость оказался во дворе и спросил, куда ему привязать коня, сирагинец, вспомнив о своей злой жене, сказал: «Привязывай сюда!» — и высунул язык. Примерно то же сделал и я. Наутро после беседы на гудекане в Губдене, когда Алхилав поведал о письме Пьерро Сориано, я сказал, что итальянец, несомненно, отблагодарит дядю ответным подарком…

— А ведь, пожалуй, ты прав, — задумчиво ответил дядя. — Ах, негодяй! — заметно оживился он. — А я-то думал, что у тебя в голове пустыня!

— В каждой пустыне есть оазисы! — пробормотал я, так как понял, что заронил в голову дяди опасную мысль. И хотел было добавить, что не каждый верблюд умеет отыскивать эти оазисы, но воздержался, ибо ясный день на лице дяди вот-вот готов был смениться черной бурей.

— Оазисы, говоришь… — проговорил мой дядя рассеянно, как болтают игроки в нарды, не вникая в суть произносимых слов. — Оазисы, значит… — Внезапно дух его воспрянул, и он заговорил уже вполне осмысленно: — Так вот, дорогой мой племянничек… — Тут я понял, что добра не будет: никогда он меня племянничком, да еще дорогим, не называл, — дальше ты можешь путешествовать и один…

— Как один? — вырвалось у меня.

— Очень просто. Я возвращаюсь в аул. Нельзя же оставить без ответа лестные слова итальянца. А вдруг он на самом деле расщедрится? Эта страна всегда славилась ювелирами. Вспомни Бенвенуто Челлини… В общем, прощай!

— До свидания… — растерянно произнес я.

— Да уж, наверно, свидимся, — без большой радости сказал мой дядя и тут же добавил: — Но смотри не позорь наш род перед аульчанами. А о Серминаз не беспокойся, — утешал он меня, — никуда она не денется.

Мне стало обидно, что дядя думает о моей избраннице так, будто она хуже других, но на мой вопрос, как понимать его слова, он небрежно ответил:

— А кто ее возьмет с таким хвостом? — Дядя хотел было повернуться на пятках, чтобы бежать в родной аул, но я удержал его за плечо.

— Тогда к чему эти мои странствия?

— А вдруг они образумят тебя?

— Я бы лучше пошел за тобою…

— Даже не думай возвращаться с пустыми руками…

И дядя заторопился еще больше — видимо, решил, что моя мать станет его женою еще раньше, чем ее байтарман (то есть я) вернется из скитаний.

Так мы и расстались. Даян-Дулдурум ушел, унося в хурджине чарахский ковер «забраб», а я стоял и смотрел ему вслед, пока дым его трубки не рассеялся на повороте за холмом.

И вот я снова шагаю по мягкой грунтовой дороге. Иду я по долине Гажла-Шин, известной серными источниками и лечебными грязями. В долине этой еще в прошлом веке проложили железную дорогу, при виде которой мои предки воскликнули: «Да можно ли поверить, что железная арба возит на себе людей и грузы без быков!» А меж тем они уже лет семьдесят ездят по ней в свое удовольствие. И по обе ее стороны видны красные — из кирпича — полустанки и водонапорные башни выше самых высоких ореховых деревьев.